Музы Майоля - 7

7

И все же я пишу не о Майоле, я пишу о книгах двух его исследователей, потому что я не столько знаю, что такое скульптура, сколько чувствую. Есть слово «пластика», которое часто повторяют скульпторы. Это слово многогранно, я слышу его в устах одного из крупнейших хирургов — Вишневского, когда при накладывании швов после операции он говорит: «Дайте другую иглу, вы мне пластику испортите!»

А балерины совершенствуются в пластике движений, и тут вы эту пластику ощущаете неотрывно от эмоциональной передачи и от технического мастерства. А живописцы обычно не любят цветных фильмов. Для них цвет в пластике, которая достигается мазками. Для них специфика киноленты не передает этой пластики.

Впрочем, в наши дни слово «пластика» овульгарилось, оно выскочило на улицу и, бегая по магазинам, прячется в одежде, обуви, в хозяйственной утвари и даже в букетах искусственных роз — и не имеет ни малейшего отношения к искусству.

Вольдемар Жорж пишет о последней работе Майоля — статуе «Гармония» — так: «Мастер внес в нее всю свою любовь к жизни, все свои старания и все свои знания… Майоль воссоздал ее в чувстве превосходной пластики, которой он до этого времени не достигал».

И мы понимаем, что в свои восемьдесят три года Майоль был настолько молод и силен, что все продолжал совершенствоваться, и руки его не утеряли ощущения «объема, ограниченного самим собой», и форма продолжала, по его собственному выражению, «заполнять ладонь руки», и глаз не изменял в чувстве пластики.

Гармония — это созвучие. И Майоль всю жизнь искал гармонии, объединяя в образе женщины или мужчины природу в целом. «Природа, — говорил Майоль другу своему Пьеру Камо, — не что иное, как гармония, и я являюсь выразителем того или иного ее состояния. Как яблоня дает яблоки… Я не претендую на поиски того, что находится вне природы, как яблоне нечего хвастаться, что она изобрела яблоки».

Вот где рождается творчество Майоля, вот где душа его скульптуры. «Я не претендую на поиски того, что находится вне природы». Вот почему его тема односложна — это всегда обнаженная женская фигура, и эту женщину — землю, природу, начало всех начал, — Майоль не заставляет раскрывать свою сущность внешними проявлениями, он ищет и находит внутреннее выражение, он говорит: «Можно выразить страдание в неподвижных чертах, не искажая лица и не растягивая рта». И, создавая изображение, прежде всего он придает душу формам. Почему же все памятники Майоль решал женскими фигурами? Ведь это было чуждо потребителю, заказчику, публике. Мне кажется, что это было потому, что все его творчество ничему не подчинялось, это был он сам, Аристид Майоль, и ту простоту, которую другие художники искали, изобретая систему, Майоль находил в самом себе. В своем восприятии любого жизненного явления он делал, как видел и чувствовал. Он подходил к решению монумента, отбрасывая все литературные предпосылки и все требования, обычно связующие художника со зрителем через произведения. Все исходило от его видения, его восторженности и вдохновения и должно было представлять собой высшую точку выражения гармонии и красоты. Но прекрасный памятник Полю Сезанну в виде возлежащей на драпированном ложе обнаженной женщины с лавровой веткой в руке вызвал возмущение в городе Эксе, на родине Сезанна, в Провансе. В 1920 году город наотрез отказался от монумента. И только благодаря президенту Эррио памятник был куплен Парижем, но так нигде и не выставлен. Не принят был и памятник Анри Барбюсу — великолепная, свободно раскинувшаяся обнаженная, названная впоследствии «Рекой», ныне украшающая музей Майоля под открытым небом возле Лувра.

А какую войну в альпийском городке Пюже-Теньере вызвал монумент Огюсту Бланки, революционеру начала XIX века! С огромным трудом друзья Майоля, писатели Анри Барбюс и Октав Мирбо и художники Морис Дени и Журден, уговорили сенатора Клемансо отдать этот заказ Майолю. Но когда заказ был выполнен, он так шокировал пюжетеньерцев, что городской муниципалитет в ужасе отверг его и сослал в какой-то темный квартал. Один из вариантов этого монумента, называемого «Скованное действие», стоит перед Лувром. Это прекрасная, сильная молодая девушка, устремленная вперед в попытке освободить скованные за спиной руки. И ничего нет красивее ее мужественной, благородной и гордой головы.

Два памятника, изображающие женские обнаженные фигуры, были открыты в 1922–1928 годах на родине Майоля, в пиренейских городах Порт-Ванде и Серз. А через десять лет Майоль создал памятник Клоду Дебюсси: присевшая на большой камень молодая девушка держит еще один камень в руке и смотрит вниз, словно хочет сбросить его куда-то в обрыв. Но люди не понимали, как велико и как высоко искусство Аристида Майоля, и отказывались понимать его. Хочется вспомнить слова какого-то немецкого философа, который утверждал, что к великим произведениям искусства нужно относиться как к высоким особам. Это дерзость, если сами первыми заговаривают с ними, а нужно почтительно стоять и ждать, пока они сами удостоят разговора.

Вражда и непонимание преследовали Майоля всю жизнь. Но были единомышленники, неразрывные, верные друзья, такие, как два художника Пьер Боннар и Жан Вюйар. Они его обожали, и во многих их произведениях изображены терракотовые статуэтки Майоля.

В 1899 году Майоль встретил Пикассо и подружился с ним. Друзьями Майоля были Морис Дени, Руссель, Рено Пио, Рансон и другие художники группы, называемой «наби». Позднее Майоль подружился с Матиссом и Ренуаром. Но богом его был Гоген. Впервые Майоль увидел живопись Гогена, когда нищим студентом учился в Эколь де бозар в классе Кабанеля. И тогда он заявил: «Школа, вместо того чтобы открыть мне глаза, украла их у меня совсем». С того часа Майоль — последователь Гогена в живописи. Гоген умер в 1903 году и не застал Майоля свершившимся художником.

Из Парижа, из Марли ле Руа, где постоянно жил и работал Майоль, по страстной необходимости общения с родной землей он каждую зиму ездил к себе на родину, в Баниюльс. Там он еще маленьким мальчиком с южной кровью постигал красоту мест, учился любить каталанцев, которые сохраняли благородный тип классической красоты. Там он, воспитывавшийся у тетушки Люсиль и старого деда-моряка, учился жить чистой, вольной жизнью рыбаков и виноградарей, под сенью Восточных Пиренеев. Там он малышом начал рисовать и в тринадцать лет написал первую картину маслом «Море».

Море. Средиземное море, на берегу которого он часто устраивался меж коленок у деда, когда старые морские волки собирались на беседу, чтобы, сидя на морской гальке и куря трубки, вспоминать былые дни. И маленькому Аристиду, видевшему только колени стариков, эти колени казались огромными, как морские, отесанные волнами камни. А тетка Люсиль прекрасно готовила всякие «буйабесы» — похлебки из морской снеди, и у нее Аристид на всю жизнь научился стряпать. У простонародья Баниюльса перенял Майоль эту неистребимую жажду мастерить. Всё своими руками! Начиная с подрезки виноградных лоз, кончая изобретением специальной массы для производства бумаги, на которой он будет впоследствии делать гравюры для «Эклог» Вергилия.

А ковры, для которых надо было не только придумывать темы, композиции и цвета и не только рисовать эскизы, но и уметь делать краски для шерсти из баниюльских трав. Страсть отыскивать все первозданное, непридуманное заставляла его отвергать покупную глину и искать ее самому в оврагах под Баниюльсом и радоваться, разминая в руках эту «терр», эту землю, смешанную с водой, которая «заполняла ладони рук», послушная его пальцам; она пройдет через огнедышащую печь обжига и превратится в прекрасное произведение из «терракоты», из обожженной земли. Земля! Всегда земля и дерево, которое растет из нее, и мрамор и металл, которые прячутся в ее недрах, — все это претворяется воображением, любовью и мастерством Майоля в его чистое искусство, к которому надо уметь прикоснуться для того, чтобы хоть на какое-то время очиститься и освободиться от нагромождения безумств нашего века, нечеловеческих возможностей цивилизованной культуры.

Листаю книгу. Рисунки карандашом, углем. Мне кажется, что часто скульпторы рисуют и пишут маслом как-то совсем по-своему, воспроизводя и контуры, и цвета вне реалистического видения, хотя каждый скульптор должен быть академиком в знании анатомии человеческого тела.

Майоль очень много рисовал и с натуры, и по памяти. Для него рисунок выполнял функцию натуры, и потому даже в рисунках его чувствуется, что он пользовался объемом, воспринимаемым на ощупь, и, видимо, поэтому часто отступал от анатомических правил. Я видела рисунки Майоля очень больших размеров. Они смотрятся уже совсем не как рисунки, а монументальностью поз и жирностью штриха они ближе к скульптурному изображению.

А вот лежат на страницах между текстом Вольдемара Жоржа иллюстрации Майоля к Вергилию, Овидию и Лонгу. Они именно лежат в своей строгости и лаконичности, напоминая по первозданности печатание с древних клише. Они сделаны этим мастером, влюбленным в художественные ремесла, на прожилистом дереве ножом и стамеской. Они классичны, как изображения на древнегреческих вазах. В них есть благородство, юмор, буколическое спокойствие, и в то же время они непритязательны и свободны, как гармонический и ритмический аккомпанемент к поэзии древних классиков. Изображения работающих крестьянок к «Георгикам» Вергилия, сделанные лаконичным, твердым штрихом, настолько живые и точные в движениях, что упраздняется само время и специфика античного мира, возникает и остается ощущение правды, из века в век связанной с пахарями, виноградарями и пастухами.

И снова скульптура, и всегда женское тело, воспроизведенное в такой чистоте и одухотворенности помыслов, мироощущения художника, что, по выражению Вольдемара Жоржа, Майоль мог бы сказать сам о себе так: «Я работаю так, словно никогда ничего не существовало и я еще ничему не учился. Я — первый человек, создающий скульптуру». И он поистине создатель своего собственного стиля. Все после него уже подражание.

«Средиземное море» — так называется статуя крепкой молодой женщины, в задумчивости сидящей, подперев голову полной рукой с мягким изгибом. И здесь все — это воплощение покорности стихиям, и женского одиночества, и необычайной красоты и здоровья в этом крепком теле молодого существа с таким кротким и безгрешным лицом. Эта статуя была первой победой Майоля. Первым признанием его творчества на выставке III осеннего Салона в 1905 году. С успехом пришла обеспеченность, конец нищете и унижениям.

«Я люблю форму и создаю ее, — говорил Майоль Юдифи Клодель, — но для меня она не что иное, как только средство для выражения мысли. Это идеи, которые я ищу. И я пользуюсь формой для того, чтобы подойти к бесформенному. Я пытаюсь рассказать о том, что не прощупывается, не осязается. Вот почему незачем копировать обнаженность. Репродуцировать обнаженную — ведь это еще не вылепить статую, и, компонуя фигуру молодой девушки, нужно добиться впечатления, что в ней не одна, а все молодые девушки мира. Из мысли мое чувство переходит в пальцы, и статуи мои — это живые поэмы. Но вместо того, чтобы объясниться стихами, я объясняюсь скульптурой». Может быть, именно поэтому, глядя на статую «Средиземное море», хочется вспомнить стихи Бодлера «Красота».

Я прекрасна, о смертный! Как из камня мечта

Грудь моя, о которую каждый разбиться готов,

Создана, чтобы вызвать в поэте любовь,

Как материи вечность, как сама немота,

Странным сфинксом на троне с лазурью сольюсь.

Сердца холод с лебяжьей солью белизной.

Ненавидя движенье, не сдвину черты ни одной,

Ни о ком слез не лью, ни над чем не смеюсь[1].

А вот бронзовый бюст Ренуара. Под полями большой шляпы длинноносое лицо с короткой бородкой, со впалыми щеками и удивительно широко раскрытыми глазами прорицателя. Майоль лепил его в 1907 году в приморском городке Кань, под Ниццей. Но с этим бюстом произошла странная история. Как всегда, Майоль упорно добивался все делать «сам». Так, он любил заготавливать арматуры даже для самых больших статуй. Часто эти огромные скульптуры держались каким-то чудом на случайно собранной арматуре, не рушась под тяжестью глины. Но с портретом Ренуара произошла катастрофа. Ренуар, большой поклонник творчества Майоля, забросив свою работу, позировал ему семь дней подряд, и вдруг на последнем сеансе бюст рухнул, и перед ними на полу оказалась бесформенная куча глины. От огорчения Ренуар заплакал, и Майоль, увидев эти слезы, за один сеанс восстановил портрет, который, по существу, был им уже весь создан.

Ренуар так пленился его искусством, что начал лепить сам.

У Майоля есть только одна мужская скульптура обнаженного юноши, под названием «Велосипедист». Если все женские скульптуры Майоля находят точку отправления у берегов Ганга, Нила или у порога буддийского храма, то худой жилистый юноша с сильными бедрами и плотными мускулами икр навеян красотой греческих статуй.

В Грецию Майоль попал впервые в 1908 году, он отправился туда в сопровождении друга своего графа Кесслера. В апреле они отплыли из Марселя на Пирей. И вот что сам Майоль рассказывает об этом: «Приехав туда, я почувствовал себя в Баниюльсе! Это были те же дома, те же ветряные мельницы. Я убедился, что моя страна имеет те же контуры, что и Греция… Когда же мы по дороге в Дельфы сошли на Итее, то мне показалось, что я приехал в бухту Баниюльса и вижу его горы, только увеличенными, но с тем же изяществом в контурах…»

Очень верно характеризует эти ощущения Майоля Джон Ревальд.

«Майоль в Греции, — пишет он, — чувствовал себя как дома. И это путешествие в страну его „предков“ было для него не столько раскрытием неизвестных красот, сколько причастием к их идеям и чувствам. Этот пиренейский крестьянин, вместо того чтобы упасть в экстазе перед Акрополем, увидел в нем нечто вроде воспоминаний о вещах, когда-то ему хорошо известных и любимых им. Он интимно общался с остатками Древней Греции. Еще не приблизившись к Парфенону, с почтением и рвением пилигрима, совершившего долгий путь, он бродил среди руин как счастливый любовник, нашедший следы своей первой любви… Его рука ласкала старые мраморы этих статуй, священнодействуя, и он думал о древних мастерах, к которым он был так близок под этим небом Греции. Он был рядом с ними не только потому, что его ноги касались земли, на которой они творили шедевры, но и потому, что его связывала с ними любовь к чистым и благородным линиям…»

«Я предпочитаю примитивное искусство Олимпии искусству Парфенона, — говорил Майоль. — Это лучшее, что я видел на всем свете. Это искусство синтеза, искусство высшее среди работ в скульптуре, которое мы, современники, ищем. Если б я родился в VI веке, я бы имел счастье работать вместе с этими людьми…»

Я снова листаю книгу Вольдемара Жоржа. Вот прекрасная бронзовая статуя сидящей женщины, она называется «Ночь». Она обхватила руками свои колени и, положив на них голову, прячет лицо. Что-то безнадежно тоскливое кроется в этой позе. Но мне кажется, что если она поднимет голову и переменит положение, то снова станет женщиной на берегу Средиземного моря.

В 1909 году «Ночь» и «Велосипедист» получили одобрение на выставке осеннего Салона. А в 1910 году русский коллекционер Иван Абрамович Морозов покупает на выставке Салона прекрасную работу Майоля — «Помону» — и тут же заказывает ему еще три скульптуры: «Лето», «Весна» и «Флора». Все вместе они назовутся «Времена года» и после Октябрьской революции будут принадлежать советскому народу и с 1948 года экспонироваться в Музее изящных искусств в Москве…

А вот интереснейший снимок 1936 года в Баниюльсе, в мастерской скульптора, снятый сверху. Старый Майоль, в басконском берете, работает над огромной статуей из мрамора — это «Гора». Кругом куски мрамора, на полках инструменты, на вешалке висят кожаная куртка и фетровая шляпа, все в белой мраморной пыли. Тут же типичная чугунная печка с трубой и тот специфический беспорядок мастерской ваятеля. Скульптура «Гора» была заказана Майолю Парижским музеем современного искусства. А в 1920 году он получил обратно свои права на нее, она подвергается распиливанию, перестановке частей тела и превращается в памятник Анри Барбюсу, который не был принят и теперь, отлитый из свинца, находится в открытом музее Майоля. Там стоят и «Три нимфы», которых он создавал с 1930 года. Они все в натуральную величину, эти грации с плотными ногами и широкими ступнями, отнюдь не претендующие на изысканность и изящество в понимании обывателя, и все же они полны грации и очарования молодости.

Едва прикасаясь бедром к постаменту, почти вся в воздухе, почти летя, лежит там статуя «Воздух», в 1938 году заказанная городом Тулузой. А вот бронзовая статуя «Иль де Франс» в виде девушки, шагающей вперед. На вытянутых руках она держит за спиной шарф, и столько грации и энергии в ее легком шаге и в изгибе откинутой назад спины, столько суровости и достоинства в молодом лице! Идет сама Франция.

Тут и один из вариантов «Помоны», с неподвижным лицом, хранящим какую-то тайну, и с двумя яблоками в ладонях. Тут и «Венера», поднявшая обе руки к плечам. Тут и «Скованное движение». «Все они дочери земли, — говорит друг Майоля Пьер Камо, — этой земли Баниюльса с чистыми и сухими холмами, где улыбается под белой пеной изгиб голубого пляжа. Они оставили там себе подобных смертных, в этой недолговечной жизни, выполняющих свои ежедневные задания в домиках старой деревни и вечерами танцующих под платанами на площади возле моря…»

Все они дочери земли, и четыре из них стоят в музее на Волхонке. И потому, вернувшись из Парижа домой, я пошла туда, чтобы передать им привет от восемнадцати сестер, живущих в Тюильрийском саду. Вот они, все четыре: «Помона» с двумя яблоками, «Флора» с гирляндой цветов на груди, «Лето» и «Весна» и еще несколько небольших бронзовых вещиц. Все они словно из той же огромной семьи. Но все они разные. И здесь, у меня на родине, они так же утверждают божественный дар формы, которым, как инстинктом, обладал Майоль. И эту беседу о нем мне хочется закончить словами Джона Ревальда: «Аристид Майоль знает, как творить вне своего времени, потому что он нес в своем мозгу и в своих старых руках такое богатство, которое не нуждается ни в одном внешнем импульсе. Природа, человеческое тело, карандаш, кусок мрамора, немного глины — ему было достаточно для того, чтобы без конца создавать. И так как он только и делал, что пользовал свое богатство, не сворачивая ни направо, ни налево, не спрашивая ничьего мнения, он нашел эту суровость, эту грацию и это спокойствие, которые освещают его гениальное творчество».