В числе закупленной в Брюсселе роскоши была и эта красная пелерина. Не думаю, чтобы будущая моя бабушка завоевала ею Остенде, однако, вернувшись из поездки, на улицах Варшавы она, наверное, фурор производила. На нее оглядывались, спрашивали адрес магазина, где одевается, а после одного из концертов, что давались по средам в Музыкальном обществе, известный портретист Леон Кауфман попросил через общего знакомого — подобного рода вещи просто так не делались — позировать ему именно в этом оригинальном наряде.
Согласие зависело от Юлии, которая, к счастью не сопротивлялась. Разумеется, молодая девушка не могла бывать в ателье художника одна. Ее сопровождала подружка, Нюся Нэлькенбаум — вроде «компаньонки». Художник был тогда в Варшаве личностью весьма известной. «Он такой очаровательный, с талантом, хорош собой, жизнь его — сама свобода», — писала в своих дневниках молодая Зофья Налковская. Женщины его обожали. Он прохаживался по Новому Святу с красной розой в пунцовых губах. Представляю себе, как стучали сердца девушек, когда они торопились к нему на первый сеанс. Но, увы, красавец-художник поглощенный работой, ни разу не дал им даже почувствовать, будто их невинности что-то угрожает. После нескольких сеансов портрет был готов. Кауфман, довольный результатом, выставил работу в Захенте — известном художественном салоне Варшавы. В «Правде» Сьвентоховского[1] была помещена хвалебная заметка критика искусства Михала Муттермильха — того самого, который в одной из предыдущих глав пытался взбаламутить душу моей будущей бабки. После выставки Юлия купила портрет дочери, который и повесили в салоне на Крулевской.
Осенью 1898 года именно в этой гостиной за овальным столом, накрытым красной скатертью, в эбеновых золоченых креслах снова, как в добрые старые времена, собралась почти вся семья. С матерью жило четверо: Янина, Лютек, который еще продолжал учиться, Стась — ученик гимназии, и Макс, со степенью доктора окончивший в Генте физико-математические курсы.
Свежеиспеченный доктор, несмотря на выдающиеся математические способности, наукой заниматься не возжелал. Он вступил в должность директора ремесленных школ для еврейской молодежи. Но еще больше его притягивала политическая деятельность. Вернувшись в Варшаву, стал одним из активных членов варшавской организации ПСП[2]. Способный математик, всесторонне образованный, интеллигентный, живой, остроумный, хоть и большой болтун. <…> На первом месте — талант организаторский и педагогический — так характеризовал его однопартиец Юзеф Грабец в книге «Красная Варшава». «Товарищ Петр» — партийная кличка Горвица — познакомился тогда с «товарищем Виктором» — Юзефом Пилсудским[3], который был старше его на десять лет. Грабец пишет: Горвиц, позднее заклятый враг Виктора, в начале своей политической деятельности был пылким и фанатичным его сторонником, не допускал никакой критики в его адрес.
Это подтверждает и моя бабушка. Она записывает: Как я уже вспоминала, мои политически активные братья и сестры не посвящали меня в свою законспирированную деятельность. Лишь однажды мне выразили доверие… Как-то Макс предложил принять участие в весенней прогулке. Я ехала в бричке и слушала оживленные разговоры нескольких участников, из которых один обратил на себя мое особое внимание как внешностью, так и остроумием. И лишь по возвращении, дома, мне брат таинственно сообщил: «Знаешь, кто это был? Юзеф Пилсудский! Он недавно бежал из ссылки». Тогда Макс был еще им всецело увлечен, что потом совершенно изменилось.
Пилсудский, молодой и худощавый блондин с небольшой бородкой, голубыми, быстрыми глазами, необыкновенно спокойным взором и воздержанным образом жизни, был, как известно, одарен особой харизмой, он гипнотически действовал на людей своим патриотическим энтузиазмом — ему всюду сопутствовало поклонение. Макс, двадцатидвухлетний романтик, восприняв идею независимости, мог в него, при всем своем упрямстве и непокорности, влюбиться. И за то еще, что у Пилсудского не было антисемитских предубеждений, он не делил людей на евреев и неевреев.
Свободное копирование
