X
Невесело я встретил Светлый праздник. Еще постом, не помню, с какого времени, я стал замечать, что со мной творится нечто странное. Каждый вечер сильно лихорадочное состояние, жар, истома, беспокойный и полный фантастических грез сон. Утром встаешь вялый и разбитый, в голове какой-то туман и весь день бродишь, как муха осенью, апатичный, ко всему равнодушный, а вечером опять какое-то болезненное возбуждение.
На второй день Пасхи я впервые увидел себя на прогулке в луже воды, Пасха была в этом году поздняя. Сначала я просто не поверил своим глазам: из-под безобразной арестантской шапки на меня глядело какое-то ужасное лицо, бледное, серое, изможденное, с диким взглядом и таким выражением, что мне стало жутко. Когда я стал пристальнее вглядываться, меня поразили болезненно расширенные зрачки глаз, и я вдруг вспомнил, что это один из признаков душевного расстройства. Я вспомнил свой разговор с врачом, который исследовал одного из моих друзей (Дмитрия Ивановича Шиловцева) сошедшего с ума в тюрьме и отданного на поруки родным. Я вспомнил, как он, делая диагноз его болезни, сказал между прочим: "А заметили ли вы, как сильно расширены зрачки? Он плох, очень плох, бедняга, и вряд ли когда поправится".
Луч сознания промелькнул в моей голове, горького, мучительного сознания: я понял, что схожу с ума.
Мне было и страшно и больно, но я долго не мог оторвать взгляда от этого изображения, где сермяжная шапка и сермяжный арестантский халат составляли такое характерное дополнение к безумному страдальческому лицу.
Нужно считать величайшим благом, что, сойдя с ума, человек перестает сознавать весь ужас своего положения. Так было и со мной. Я сильно страдал в светлые минуты, но сознание снова туманилось, и я успокаивался. Помню, особенно тяжело мне стало год спустя, когда я сидел уже в No 15 рядом с Колодкевичем и мог уже стучать. В это время нам уже давали книги, хотя исключительно духовного содержания, и вообще изменили к лучшему, как я расскажу после, весь режим.
Я стал приходить в себя, и результатом моего просветления были две попытки лишить себя жизни. Говорю это без иронии. Нормальный человек, покушаясь на свою жизнь, в этот момент всегда бывает вышедшим из душевного равновесия, охваченным аффектом, иногда прямо-таки временно больным психически. Но у человека, который уже сошел с ума, это иногда бывает признаком того, что к нему возвращается сознание, что он стряхнул с себя оцепенение мысли, что он начинает сознавать и чувствовать свое положение, т. е. из ненормального состояния возвращается к нормальному. Я помню за эту весну только два мучительных момента: первый тот, о котором сейчас рассказал, и второй тоже на прогулке, когда свист кроншнепа вывел меня из оцепенения.
Тогда уже была у меня сильная цынга. Ходить стало уже трудно, но все-таки я кое-как еще ковылял по коридору, добирался до скамьи и просиживал там узаконенные 15 минут. Когда я вдруг услыхал этот, так хорошо мне знакомый, протяжный и звучный свист, я весь встрепенулся. Сердце быстро заколотилось в груди. Живо вспомнились те счастливые, хорошие минуты, когда он раздавался в ушах не больного и физически и душевно исковерканного арестанта, а бодрого и здорового, полного сил и энергии юноши, свободного, как тот ветер, что качал вокруг него серебристые султаны ковыля... Я поднял голову и, пока мог, следил взглядом за парой кроншнепов, пролетавшей над равелином. Они, видимо, сильно устали. Это было заметно по частым и нервным взмахам крыльев, по их тяжелому полету. Но перед ними было уже недалеко взморье, где они могли отдохнуть и собраться с силами для дальнего пути. И снова и снова раздавался их крик, полный, мелодичный, ободряющий... Мне стало так тяжело, что я не выдержал и сейчас же ушел с прогулки, не дождавшись конца своего срока.
Свободное копирование
