Когда отворилась дверь и ко мне в камеру вошел, опираясь на палку, старик с генеральскими погонами, который, не снимая фуражки, грубо спросил меня или скорее окрикнул: "Что у тебя болит?" я был так озадачен, что не сразу ответил. Мне как-то не верилось, что это и есть тот самый доктор, которого я желал видеть. В его манере, в его голосе было что-то такое отталкивающее, наглое, что совсем не вязалось с представлением о враче лице, получившем высшее образование, назначение которого состоит в том, чтобы облегчать людские страдания. Сначала у меня мелькнула даже мысль, что это комендант или какое-либо другое начальство. Наконец я ответил, что у меня ревматизм, и начал говорить о том, что я чувствую.
— Да это ощущения, — процедил сквозь зубы доктор, перебив меня на половине фразы, мне объективные признаки нужны.
— Вот, смотрите, опухоль.
Он ткнул в нее пальцем, дернул кисть моей руки и молча повернулся ко мне спиной.
— Пришлите же мне хоть иоду, сказал я ему вслед.
— Объективных признаков мало: только незначительное расширение сосудов. Ничего не пришлю, — отвечал он не оборачиваясь и, стуча палкой, вышел из камеры.
Я чувствовал себя таким униженным, таким поруганным, что весь день проходил как в чаду, и в моих ушах постоянно звучал резкий старческий голос этого достойного сподвижника Соколова, который так нахально издевается надо мной, так безнаказанно меня оскорбляет. Я поделился моими впечатлениями со Щедриным, и он утешил меня короткой фразой:
— Все они скоты.
— И этот молодой офицер?
— Он еще хуже смотрителя.
"Ну, хорошая здесь подобралась компания", думал я, отходя от стены и силясь заглушить нанесенное мне поругание универсальным средством, о котором я уже упоминал, т. е. ходьбой из угла в угол до изнеможения.
На другой день мне дали Библию, и когда Соколов, вновь вступивший в отправление своих обязанностей, заметил ее на моем столе, то удостоил меня благосклонным вопросом:
— Что, Библию получили?
— Получил, — говорю я.
— Ну хорошо, религиозность никогда не мешает, — уже совершенно отечески заметил мне Ирод (так впоследствии звали у нас Соколова).
"Боже мой, боже мой, подумал я, только этого еще недоставало. Ну как он начнет мне читать духовные назидательные поучения и я должен буду их слушать?"
— А что, когда же я буду гулять? поспешил я переменить разговор.
— Когда разрешат, буду водить. Ясно? — переходя снова на начальственный тон, сказал Ирод.
Вполне ясно, согласился я с ним и с тех пор не тревожил Матвея Ефимыча никакими расспросами, тем более что накануне я спросил о прогулке Яковлева и тот сказал, что это зависит от коменданта. Оставалось, значит, ждать, когда Ганецкому будет угодно разрешить мне эту величайшую милость, которую Щедрин ждал два месяца, а осужденные по процессу 20-ти (Суханова) даже целых полгода {Пять месяцев, а у некоторых из них цынга началась еще во время сидения под следствием в Трубецком бастионе. Карийцы не имели два месяца прогулки и... были в кандалах, которые сняли незадолго перед моим появлением. Щедрин был еще и прикован к тачке, согласно приговору военного суда в Иркутске. Он рассказывал, что, когда везли его, вышел большой курьез. Оказалось, что с тачкой его невозможно усадить в повозку, и пришлось ее отковать. По всей Сибири... Щедрин ехал на тройке, с жандармами, а сзади на другой телеге везли тачку, что... производило большой эффект во всех градах и весях Сибири.}, как мне после говорил Колодкевич.
Свободное копирование
