Алексеевский равелин - 9

II

Мы уселись в карету. Поручик рядом со мной, а два жандарма — напротив. Дверцу захлопнули, и мы тронулись.

— Куда же вы меня везете? — обратился я к моему спутнику.

— Да сейчас узнаете... Не все ли равно — получасом раньше, получасом позже... — лениво протянул поручик.

Я ничего не сказал на это, и он, помолчав немного, прибавил:

— А как вы думаете, куда вас поместят?

— В крепость, — ответил я.

— Ну вот, — процедил он сквозь зубы и утвердительно наклонил голову.

На мое счастье, окно кареты, как и вчера, не было завешено, и я принялся глядеть во все глаза, будучи уже несомненно убежден, что последний раз любуюсь Питером. Выехав на Литейный, карета повернула налево, миновала с одной стороны здание Окружного суда и Дом предварительного заключения, а с другой  Патронного завода, и мы въехали на новый, мне незнакомый, мост Александра II, который в 1878 г., когда я был в последний раз в Петербурге, еще строился[1]. Я снова увидел широкий простор реки, пароходы, баржи, лодки, теснящиеся у пристани, стаи диких уток, колыхающиеся на поверхности воды, и вспомнилось тут мне, как я был удивлен этим зрелищем, когда в первый раз приехал в Петербург, и как тогда во мне заговорили охотничьи инстинкты. На противоположном берегу возвышались знакомые мне здания Медико-хирургической академии {На Выборгской стороне; я был студентом Медико-хирургич. академии.}, а далее ниже по течению виднелись угрюмые стены Петропавловской крепости, которые, казалось, прямо выступали из темных вод реки и представлялись более низкими, чем на самом деле, конечно, от сравнения с высокими зданиями, окаймлявшими набережные.

Не знаю, как кому, а мне эта крепость всегда казалась мрачным пятном, портящим впечатление прекрасной картины, которую представляет Нева с ее оживленной, покрытой разного рода судами поверхностью, с ее мостами, гранитными набережными, многоэтажными домами, дворцами и общественными зданиями, высящимися на обоих берегах. Быть может, и мне эта крепость не резала бы глаз, если бы только с ее стенами не было связано представления о той печальной роли, какую она играла и будет еще играть долгие годы в жизни русского общества. Всякий раз, как я на нее смотрел издали, она казалась мне каким-то отвратительным, колоссальным темно-серым пауком, который далеко вокруг раскинул свои сети, жадно сосет людскую кровь и стоит вечной угрозой перед глазами всего мыслящего, всего чувствующего человеческое достоинство. Понятно, что теперь неприязненное чувство, с каким я на нее глядел, было еще сильнее, чем в былое время.

"Там мой гроб", мелькнуло у меня в голове, как только взгляд упал на стены Трубецкого бастиона.

Переехав Неву, мы очутились в хорошо знакомых мне местах, где на каждом шагу оживало у меня какое-нибудь светлое воспоминание, особенно на Петербургской стороне, где почти постоянно жил я и большинство моих друзей. На Большой Дворянской[2] почти каждый дом, каждая вывеска напоминали мне что-нибудь. Вот "съестная лавочка", где "в минуту жизни трудную" я нередко лакомилcя пустыми щами с кашей и супом, точно таким же, какой нам теперь дают под названием перлового. Вот рядом зеленная, где мы с Анной Васильевной часто покупали репу, служившую нам десертом, за неимением лучшего. Вот дом, где мы обсуждали нашу программу. Вот квартира Дмитрия. На углу {Большой и Малой Дворянской.} дом No 7/13 — здесь некогда жил я, далее по правой стороне — София Ивановна с Анной Михайловной {Мои большие приятельницы.}. На мгновенье мелькнул в глубине Малой Дворянской дом, где я был арестован вместе с Исаевым, Дубницким и Соколовым {В 1878 году.}. А вот и участок, куда нас привели. Далее по Большой Дворянской квартира Анны Васильевны. Троицкий переулок —  и воспоминание об одном из самых дорогих товарищей, Дубровине Е. А., и т. д.

Я жадно глядел, припав лицом к стеклу и словно стараясь запомнить как можно лучше все, что только попадалось мне на глаза: полицейского, стоящего на посту, дворника, зевающего у ворот, жирного лавочника в белом фартуке, появившегося на пороге своего магазина колониальных товаров, извозчика, понукающего своего одра, собаку, перебирающуюся через улицу, кухарку, бегущую по тротуару с каким-то белым свертком в руках, несущегося ей навстречу студента в широкополой мягкой поярковой шляпе. Подъезды со звонком и медной дощечкой, вывески, окна с гардинами — все это стало мне дорого, как последний образ вольного мира, мною утраченного, отошедшего в область минувшего, в область воспоминаний.

Мне казалось, что мы не едем, а просто летим, и я изумился, когда увидел, что мы уже выехали на Кронверкский проспект. Хотелось бы еще хоть несколько минут подышать воздухом воли, но перед нами уже понтонный мост, за которым виднеются, словно разинутая пасть колоссального зверя, ворота трижды проклятой Петропавловской крепости. Я успел только бросить прощальный взор на Неву, когда мы ехали по мосту, и очутился под сводами Петропавловских ворот. Миновав бульвар и белое здание какой-то канцелярии, мы свернули налево по направлению к так хорошо знакомым нашему брату деревянным воротам {Я раньше не сидел в крепости, но мне часто приходилось проходить через нее, идя на Васильевский остров (в то время движение через крепость не возбранялось, и через нее можно было ходить и ездить до пробития зори, когда поднимались мосты и запирались ворота), а потому я сразу ориентировался.}.

Не доезжая до них, офицер велел остановиться и, приказав жандармам далее ехать одним, направился в комендантское управление. Выходя, он посмотрел, целы ли у него пакеты — один с моими деньгами, другой с бумагами обо мне. Я тоже взглянул на них и увидел, что на обоих конвертах не было надписи, кроме No 2 — номер камеры, в которой я сидел в штабе корпуса жандармов. Ворота отворил жандарм, стоявший тут на часах, и мы въехали в узкий переулок. Справа тянулся очень высокий деревянный забор, за которым находился Монетный двор; слева — здание тюрьмы Трубецкого бастиона. Карета остановилась у одного из подъездов. Я было привстал, но жандарм остановил меня. "Погодите еще", сказал он и выглянул в окно.