Алексеевский равелин - 6

На другой день я, может быть, не скоро проснулся бы, но меня разбудил жандарм. Я открыл глаза и, увидевши на стуле таз с рукомойником и фаянсовую мыльницу, а в руках жандарма полотенце, догадался, что он пришел подать мне умыться. Нужно, значит, вставать.

Умывшись, я набросил на себя халат и сел пить чай: опять те же две кружки, только чай был горячий и вместо розана маленькая булочка. А жандарм со своим умывальным прибором пошел к моему соседу в No 1. Вот тут-то я и заметил, что после того, как оттуда вышли, замок снова запечатали, и это производил сам офицер. Делая наблюдения в течение всего дня, я убедился, что это регулярно повторялось каждый раз, как туда заходили.

После чая я пришел в довольно благодушное настроение и занялся более обстоятельным осмотром моего нового жилища, причем отдал ему должную справедливость. Но надолго ли оно будет моим? Зачем меня сюда привезли? Ведь я знаю, что здесь держат только подследственных, и обыкновенно недолго, а затем переводят в другие тюрьмы. Куда же денут меня?

Ряд вопросов теснился в моей голове, и я не мог найти на них положительного ответа. Наиболее вероятным казалось то, что, ввиду особого характера моей провинности, власти сочли нужным не держать меня до весны в Саратове во избежание побега или, по крайней мере, попыток к моему освобождению, а решили держать меня в более надежном и изолированном месте {Раньше я этого не думал, основываясь на словах Толстого (министра внутренних дел), который сказал сестре Новицкого, что нас обоих будут держать в Саратове до весны. Правда, я поколебался в словах Толстого, когда, вскоре после объявления помилования (я был осужден 21 сентября 1882 г., 19 октября было объявлено помилование, а 25 октября меня увезли), ко мне зашел губернатор (губернатор Саратова, Алексей Алексеевич Зубов, теперь служит в IV Отделении Ведомства императрицы Марии, кузен моей матери, значит, мой двоюродный дядя) и начал плакаться, что ему из-за меня было много неприятностей, что он уже просил, чтобы меня убрали поскорее, а моему отцу он говорил, что теперь, может быть, уже со всех четырех сторон ведут подкопы под острог, что он боится каких-либо новых происшествий, ибо у людей, как я, способных на такое самопожертвование, всегда есть подобные же преданные друзья. Тогда я только посмеялся над его кудахтаньем. Меня, несомненно, увезли бы и без того, но все-таки я подумал о возможности увоза и решил, что меня посадят в Бутырки, где обыкновенно сидели наши до начала этапного движения весной, ибо специальные политические пересыльные тюрьмы в Вышнем Волочке и Мценске, существовавшие в 79-м и 80-м годах, ныне уже упразднены. Ужасного в этом я не видел ничего и весьма легкомысленно смотрел на свое положение, но зато я был очень удивлен, когда вечером 25 октября ко мне пришел полицеймейстер и объявил, что получена телеграмма, предписывающая отправить меня в Петербург с первым же поездом. Я много и долго думал, но ни до чего додуматься не мог, только предчувствие чего-то скверного, не оставлявшее меня всю дорогу, стало принимать теперь более определенные формы. Мне кажется несомненным, что меня будут держать в крепости до самой отправки партии в Сибирь, я был еще настолько наивен, что не считал возможным попасть "за такие пустяки", как попытка освобождения вооруженной силой, сопровождавшаяся убийством, в Алексеевский равелин, который, казалось мне, предназначен только для цареубийц и членов Исполнительного комитета, но даже и при таких допущениях будущее мне не улыбалось... Потом как-то вдруг я перешел к более радостным воспоминаниям. С чувством горячей любви и признательности вспомнил я "пятерых", которые дали знать мне в тюрьму, что готовы умереть для моего освобождения, и так или иначе они меня вырвут из "стен тюрьмы, из стен неволи". Помню, я был тогда не только тронут этим, но и перепуган. Я послал им сердечную благодарность за такое отношение ко мне и прибавил, что, по моему глубокому убеждению, я его не заслуживаю. Их жизни слишком мне дороги, они слишком нужны для дела, чтобы я решился поставить их на карту ради своего освобождения от каторги, и я умолял их сложить головы на каком-нибудь другом, более плодотворном деле. Вспомнилось мне затем мое трогательное прощание с очень милым молодым артиллеристом, которому непременно хотелось проводить из дома и снова попросить для себя какой-нибудь более активной роли в нашем предприятии. Раньше он предлагал свои услуги в качестве кучера и очень огорчился, когда я сказал ему, что таковой имеется, да я во всяком случае не стал бы путать его в это дело. "Позвольте, Петр Сергеевич, мне, по крайней мере, стоять на тротуаре против острога. Если что-нибудь случится, я брошусь с саблей. Вы знаете, саблей можно много сделать", заключил он многозначительно и при последних словах опустил левую руку на эфес. Он был в эту минуту очень мил, но то, что он говорил в эту минуту, было в такой же мере нелепо. Я стал убеждать его, что подобная вещь никакой пользы не принесла бы, что мундир не произведет никакого эффекта, и напрасно он полагает, что перед ним все расступятся и все станут слушаться его приказаний. Он перебил меня на первом слове и сказал: "Один мундир мой мог бы произвести впечатление", к тому же у него уже есть роль в этом деле. Ведь он должен, согласно уговору, быть на известном месте за городом, чтоб встретить нас в том случае, если нам придется круто и нужно будет удирать за город. С большим горем отказался он от своего детского, но несомненно героического замысла, и, обнимаясь на прощание, мы оба прослезились. Услыхав много лет спустя, уже в Шлиссельбургской тюрьме, что в 83 году он бежал за границу, я от души порадовался и подумал, что под небом, усеянным звездами Соединенных Штатов, ему будет лучше житься, чем в сени крыл двуглавого орла.}; но ведь таким местом могла бы быть и московская тюрьма, в которой тогда зимовали не только административно-ссыльные, назначенные в Сибирь, но и поселенцы и каторжане. Размышления эти были прерваны визитом бравого поручика, который сообщил мне, что сейчас сдает дежурство другому офицеру, а сам пойдет с докладом, так не желаю ли я сделать каких-нибудь "заявлений" произвело очень неприятное впечатление на мой непривычный слух. Ведь это черт знает что такое. Что же он предлагает мне? Давать показания, что ли? Выдавать? Стать шпионом?

Вероятно, эти мысли отразились на моей физиономии, потому что поручик улыбнулся и добавил:

— Может быть, вам книг нужно, может быть, письмо написать хотите?

— Конечно, хочу, —отвечал я. — А вот не можете ли вы мне сказать, зачем меня сюда привезли?

— Право, не знаю. Вас, конечно, пригласят и все объяснят, а пока до свиданья.

Мы распрощались, и я опять стал продолжать изучение своей камеры. Мне хотелось найти следы моих предшественников, но, к сожалению, хотя я нашел довольно много надписей, нацарапанных на стенах, но все они были так затерты, что ничего нельзя было разобрать. Лишь на окне уцелела одна, написанная пальцем по слою пыли: "Дворков". И больше ничего. Фамилия была мне незнакомая, и никаких дальнейших сведений я не нашел. После я открыл, что одна из затертых надписей была сделана им же, но ничего не мог в ней восстановить, кроме той же фамилии. Попробовал было я вступить в беседу с моими соседями, но ни один из них не ответил, и я, постучав несколько раз, потерял надежду дозваться их и прекратил свои попытки, тем более что надзор был очень бдителен и беседовать было бы затруднительно.