Годы войны - 9

Здоровье мое было подорвано голодовками и болезнью. Из-за своей конституции я так и не смог привыкнуть ни к суровому климату Заполярья, ни к лагерному питанию. Поэтому я провел в общей сложности несколько лет в больнице. Я постоянно находился на грани между жизнью и смертью, и мне предсказывали, что я не дотяну до следующей весны или даже до следующего месяца. Часто и врачи прогнозировали мою близкую смерть.

Замечу, что одним из главных различий между гитлеровскими лагерями и сталинскими было отношение к слабому и больному. В Освенциме у больного не было иного выбора — расстрел или газовая камера. В сталинских же лагерях, при всей их жестокости, отношение к больному, предписанное сверху, было (если такое слово здесь уместно) почти гуманным.

В сталинских лагерях, как и в гитлеровских, происходило массовое уничтожение. Но тут оно шло как бы, само собой. Существование «лагерей смерти», как таковых, не признавалось, не допускалось даже мысли об этом. Так, зимой 1935-36 г. г. в одном из лагерей в Горной Шории, где я в то время находился, погибло около 80% заключенных. Они работали на прокладке железнодорожной ветки, прорубали в горах туннели. Люди работали несколько лет, оторванные от жилья, больные и хронически недоедавшие. Но это, собственно, не входило в планы. Тех, кого намерены были ликвидировать, расстреливали сразу же, другие же погибали из-за дезорганизации и преступно-небрежного отношения к заключенному. Я уже объяснял, что когда «смертность» превышала намеченный уровень, то в дело вмешивалось начальство, производилось расследование, виновника иногда наказывали. Так случилось в Горной Шории. 80% было многовато. Отстранили от работы всю лагерную администрацию. Начальника лагеря Разина судили и не то расстреляли, не то дали большой срок. Лагерная система была рассчитана так, чтобы изолировать «нежелательные» элементы, заставить их работать на отдаленных объектах, но она не была специально рассчитана на массовое уничтожение. Корректирующим фактором служил медицинский отдел. Врачи, которых набирали главным образом из среды самих заключенных, были, как правило, преданными квалифицированными специалистами. Были, конечно, и среди них выводки, но то было исключением. Поэтому медпункты, больницы славились поистине островами гуманности.

Многие годы мне приходилось наблюдать, как здоровье людей в больницах восстанавливалось до такой степени, что они снова могли работать, но часто случалось, особенно во время войны, что заключенных привозили в больницу слишком поздно — сделать уже ничего было нельзя, медицина оказывалась беспомощной. В больницах я наблюдал процесс медленного умирания. Таким примером был я сам. Мне удалось сделать очень интересные, на мой взгляд, наблюдения над людьми, находившимися между жизнью и смертью. Вывод, который я сделал в отношении русских людей, справедливо отражен в эпиграфе из Петрарки в шестой главе «Евгения Онегина»:

«Там, где дни облачны и кратки, родится племя, которому умирать не больно»

(Петрарка)

Безграничный фатализм, примиренность с судьбой и с самой смертью показались мне вначале совершенно неожиданными чертами русского характера. В 1942 и в 1943 годах мне приходилось в этом убеждаться снова и снова, когда сам я лежал почти при смерти в Норильской лагерной больнице, в период голодовки. Меня поместили тогда в палату, где лежало 36 больных. Из них только очень немногие выжили: в ту палату помещали безнадежных. За два-три месяца не меньше трех раз полностью обновлялось население палаты: персонал и больные из других палат с полным равнодушием относились к нашей палате, врачи считали, что сделали уже все, что могли. Лечения уже не назначали, события шли своим чередом. У одних была последняя стадия цинги, другие умирали от гемоколита, полностью парализовавшего пищеварительный тракт, у некоторых была пневмония, абсцесс легких, тогда как ни антибиотиков, ни достаточного количества сульфамидов в распоряжении врачей не было. Только к концу войны удалось понизить смертность от легочных заболеваний, таких, как крупозная пневмония и абсцессы легких, достигавшую в условиях 1942-43 годов восьмидесяти процентов.

Людей привозили в нашу палату умирать, и они с этим полностью смирялись. Среди них были крестьяне, рабочие, интеллигенты. У всех — самая крайняя степень истощения, исхудания — живые скелеты ожидали смерти с часу на час, но были совершенно спокойны, примиренные с судьбой. Каждое утро санитары обнаруживали в палате несколько трупов, выносили их ногами вперед, а на их место тотчас же прибывали новые больные. Удивительное дело — в первые дни я наблюдал за всем этим в крайней тревоге, но потом тоже привык — будто так и нужно.

Люди знали, что в нашу палату их переводят в ожидании смерти, и относились к этому совершенно спокойно. Знали они также, что никто не исполнит их последнюю волю, никто не даст знать об их смерти родственникам, не отошлет им их нехитрый скарб — человек умрет, как и жил, в полной изоляции от внешнего мира, в полном одиночестве... Многие видели в смерти избавление. Когда человек поступал в эту палату, казалось, он уже обо всем передумал, смирился и успокоился. Некоторые молились, осеняли себя крестом, но таких было немного, может, один-два из ста. Люди умирали молча, испив свою чашу страданий. В большинстве своем это были еще совсем молодые люди, и умирали они быстрее старых. Вообще большая часть лагерей Крайнего Севера была заполнена молодыми. Мне самому не было тогда и сорока лет, а остальным — не больше тридцати. Для нашего лагеря существовал определенный возрастной лимит: кажется, предел этот был сорок лет.

Умирали люди, жизнь которых должна была только начаться. И если бы этих молодых людей не вырвали из их среды, если бы они жили. в другое время, им бы жить да жить, и были бы у них семьи, дети. По существу, происходило массовое уничтожение людей, что казалось особым безумием, поскольку в большинстве своем это были простые люди, не представлявшие никакой опасности для советской власти, наоборот, они могли бы стать полезными гражданами. Еще до 1930 года, а тем более в течение двух последовавших десятилетий погиб не только цвет русской интеллигенции, но, что более непонятно, погибла и масса простых людей, простых рабочих, стремившихся к созидательной работе, к высоким идеалам. Погибла и огромная масса крестьян, которым, как предполагалось, революция принесет освобождение.