Коммунисты - 6

Белоусов рассказал еще об одном случае. Калинин принимал ходоков-крестьян. Крестьяне жаловались ему, что, хотя теперь земля — их собственность и нет помещиков, все же живется им по-прежнему тяжело. Как обычно, Калинин старался шутить и не противоречить крестьянам. Тогда заговорил один из крестьян; он был родом из той же деревни, что и сам Калинин, и знал его с детства:

— Ты шуточки да прибауточки эти брось! Глянь, как ты обут — в кожаные ботинки, а мы вот все в лаптях... Ты что, думаешь, правильно это? За это ли мы боролись?

Калинин тотчас же изменил тон.

— Да, — сказал он, — правильно. Революцию мы сделали, а дорога вперед — она длинная-предлинная. Много у нас березы, а кожи не хватает. Нам нужно проводить индустриализацию страны. Тогда и будем выпускать кожаные ботинки миллионами. У всех тогда будет. А пока что: мне — кожаные ботинки, а вам— лапти. Можете так и передать в нашей деревне.           

Рассказав это, Белоусов задумчиво поглядел в окно барака. Шел дождь.

— Правильно, вы думаете, ответил Калинин? — спросил его Юркин.

— И правильно, и неправильно... Я никогда к нему больше не ходил... В том именно, как он сказал, было что-то нехорошее. Он смотрел строго на нас, будто то же самое и к нам относилось. Но мы-то были его старыми друзьями, не выступал же он на собрании оппозиционеров. Ушли мы в подавленном состоянии. У меня самого настроение было еще хуже, чем у других. Мы тогда ясно поняли, что бесполезно обращаться к друзьям детства за помощью, а тем более, если они стали важными персонами. Просто ни к чему. И мне следовало знать об этом заранее. Собственно, знать-то я знал кое-что. Ведь я был старый большевик, знал, что такое политика. Знал, что пока на всех не хватает, Революция или не Революция; в первую очередь получат те, кто на ответственных постах. Их следует оградить от нужды. А сам Калинин — человек хороший. Пострадал за народ. Но сколько же таких, как он? И надолго ли их хватит, чтобы сдерживать тех, других, которые исчислялись уже многими тысячами и которые поставили себя превыше народа, злоупотребляли своими привилегиями за счет народа? Конечно, Калининские башмаки меня не смущали сами по себе. Вопрос стоял иначе. Ведь если Калинин считает лапти явлением допустимым, то что уж говорить об остальных? А именно это бросалось мне больше всего в глаза. Партия не была уже партией равных, товарищей. Между нами и руководством лежала теперь пропасть непроходимая, так же, как и между нами, т.е. членами партии, и рабочей массой.

— К каким же вы тогда пришли выводам? — спросил его нервно Юркин. — Что решили делать?

— В том то и беда... Ничего не решили... Говоря с друзьями своими, я убедился, что мыслят они так же, как и я... Но мы-то были люди простые, без образования. Такие, как вы, товарищи, должны были повести нас за собой.

«— Но ведь вы были зрелым, опытным большевиком», - говорил Юркин, — вы работали в Москве. Вы знали, что вы не одиноки. Вероятно, слышали, что были такие группы в партии: Шляпникова, Сапронова, Смирнова. Ведь то, о чем вы сейчас говорите, они подвергали критике: и отсутствие равноправия, и растущую власть партаппарата, и то, что не слышно стало голоса простых рабочих, и что перестали прислушиваться к их мнению.

Белоусов покачал только головой.

— Вы сами не рабочий, но вы должны понимать психологию рабочего. Мы бы примкнули к любому — к Шляпникову, Сапронову, даже к самому Троцкому, если бы только видели, что они ведут к тому, чего хотели рабочие. Мы считали, что нужно изменить самое отношение к рабочим, а не только сменять людей на верхушке партии. Какая бы группа ни взяла верх, мало что изменилось бы. И еще одно. Тогда, а в особенности после смерти Ленина, все эти попытки были уже безнадежными. Новый порядок установился твердо. Партия была уже не той, какой мы знали ее прежде. Не было у нас к ней и того доверия, что прежде. И все же не могли мы совсем не верить партии. Партия была нашей жизнью. Партия все еще оставалась Партией.

— Но что она была такое — абстракция?

— Что значит — абстракция?

— Ну, слово, идея. Вы могли вложить в нее любое содержание.

— Да, если хотите... Партия была предметом веры нашей... Каждому, кто выступал от имени Центрального Комитета, мы верили наперед. Верили, что так или иначе, в будущем, мучившие нас вопросы будут решены.

Трудно это объяснить вообще, а особенно иностранному товарищу, но так оно и было. Мы были партией и государством, и в то же время партия и государство были уже где-то вне нас. Они были нашей верой, нашей религией, но они не были уже нами самими.

— Минутку, минутку. Это же было до того, как началась борьба против оппозиции. Вы что, и тогда уже рассматривали партию и Центральный Комитет раздельно друг от друга? Вы считали, что думать должен ЦК, а партия — повиноваться ему?

— Да... Впрочем, у нас, разумеется, имелись и свои соображения. Но только мысли, сформулированные ЦК партии, становились для нас законом, их мы старались понять и проводить в жизнь. ЦК партии вырабатывал Генеральную линию, и линия эта была для всех обязательной. Мы, конечно, понимали, что происходят перемены в стиле руководства. По крайней мере те из нас, кто знал положение вещей до Революции и сразу после нее. Это-то и смущало нас.

— Ну, и к каким же вы пришли выводам? Что делать решили? — снова повторил свой вопрос Юркин.

—Да, в общем-то — ничего... Конечно, мы и подумать не могли, чтобы перейти на другую сторону. Гражданская война разделила страну, разделила народ. Разделила города, деревни, разделила семьи, людей. Мы и помыслить не могли перейти эту линию — бросить партию, созданную нами, бросить советское государство, быть с теми, кто пытается восстановить старое. Это означало бы отказаться от своей жизни. Можно было приходить к разным решениям в личном плане. Один выход был — идти по линии наименьшего сопротивления, т. е. перестать задумываться о социальной справедливости, о политике, делать то, что прикажут, одобрять все безоговорочно, думать о себе. Люди занялись улучшением быта, заботились о пище, одежде, квартире. Некоторые, по выражению партии, «дегенерировали»: стали пить, устраивать кутежи, перенимали замашки прежнего высшего общества. Для них, после смерти Ленина, вопрос заключался только в том, чтобы найти нового вождя партии. И когда на это место стал претендовать Сталин, они и не задумались, подходит ли он для этого или нет. Подчиняться ему и Центральному Комитету — было единственное, в чем состояли, с их точки зрения, обязанности члена партии. Была и другая группа, представлявшая собой противоположную крайность: они открыто протестовали, примкнули к оппозиции. Иные сомневались, пытались разобраться в том, что происходит. Были и такие, что сразу же впали в отчаяние. Среди них были лучшие. Самоубийств было куда больше, чем многие предполагают...

— Не думали ли вы и сами о таком выходе? — спросил Юркин.

— Нет, мне такой выход казался малодушием, недостойной большевика трусостью. Тут мне пригодились годы подполья. Большевики никогда не отчаивались, всегда смотрели вперед. Было у меня в то время и несчастье личного порядка. Подруга Надя. Были мы знакомы с 1917 года. Замечательная была девушка. Очень я ее любил. В Гражданскую войну попала она в плен к гайдамакам. Ее пытали, и только чудом удалось ей спастись. Приехала в Москву. Жила скромно. В одной из комнатушек в квартире, отнятой у купца. Училась в Институте имени Свердлова. Когда началась вся эта заваруха в партии, Надя, я заметил, стала чураться меня. Мы реже виделись — думал, какое недоразумение произошло между нами. Однажды прихожу к Наде - дверь изнутри закрыта на ключ. Стучусь - не открывает. Спросил соседей — оказывается, она не выходила уже два дня. Взломали дверь и видим: застрелилась Надя. Прошлой ночью, из нагана, который хранился у нее с Гражданской войны. В комнате — книги, записи ее. Увидел я в этих записях следы внутренней борьбы, происходившей в связи с событиями в партии, которым она пыталась, но не могла найти оправдания.