В то время репрессии продолжали усиливаться. Официальной политикой партии было создание «нового человека». На практике это значило создание огромной сети трудовых лагерей. В лагерях миллионы заключенных были вырваны из привычных им условий существования, а их наставниками были тысячи обученных методам «перевоспитания» начальников. Что касается советского общества в целом, то оно проходило через период тяжких сомнений. Люди задавались вопросом: «Почему перевоспитание не только не смогло устранить прежних «пороков», но, наоборот, порождает новые? И не следует ли начать все с самого начала, применив совершенно другие средства и методы?».
Официальный курс был недостаточно ясен и даже противоречив. Снова и снова поднимались вопросы об отношении к наказанию, о характере советского правосудия, вопросы, на которые, казалось, уже был дан однажды исчерпывающий ответ. Не говорилось ли прежде, что понятие «неисправимый преступник» — не отвечает марксистской теории? И не говорилось ли о том, что советское общество может исправить каждого? Ведь прежде полагали, что даже наиболее злостные преступники могут стать «сознательными и полезными» членами общества. И вот, как ни странно, чем больше становилось полезных и сознательных, тем больше росло число лагерей и количество «подходящего материала» для них. Поэтому единственное средство остановить хаос и разброд в сознании состояло в том, чтобы задушить оппозицию и, таким образом, приостановить все и всякие споры.
В лагерях мне пришлось наблюдать, что как только разговор доходил до фундаментальных проблем, тотчас предельно накалялись страсти. Единственное, однако, с чем соглашались все, было то, что «официальная» доктрина лжива. Какими бы ни казались перспективы закладки новых моральных основ общества, ясно было, что текущий момент с его глубочайшими противоречиями — самое неподходящее для этого время.
Государство же ограничивалось паллиативными мерами. В тот или иной момент выявлялись те или иные «недостатки», проводилась кампания по борьбе с ними. Часто эти недостатки объявлялись «пережитками прошлого». Соответственно этому проводились и кампании пропаганды «новых черт» коммунистического общества. Но даже и в этом ограниченном аспекте «основы новой нравственности» наталкивались на серьезные противоречия. Убийство оставалось убийством. Если жертвой убийства оказывались отец или мать убийцы, то преступление, естественно, отягчалось еще больше. Однако, с другой стороны, сын, донесший по наущению воспитателей на отца или мать, в результате чего родителей расстреливали, считался «героем» и примером для подражания. Так, среди пионеров культивировалась легенда о Павлике Морозове, выдавшем своего отца «кулака» и посему достойном подражания. Таким образом, те действия, которые всеми считались порочными и преступными, получали положительную оценку. Многочисленные статьи прославляли детей, доносивших на «антисоциальных» родителей, не выполнявших госпоставки зерна, либо на тех, кто ходил в церковь или вообще не хотел порывать с прежними нравственными оценками и устоями. В то же время детей учили быть послушными своим родителям, уважать их, а убийство родителей оставалось тягчайшим преступлением. Как же разобраться в том, что можно и чего нельзя? И по сей день многие в Советском Союзе не могут до конца понять этого.
Разумеется, из собственного опыта каждый живущий в Советском Союзе знает, за что хвалят, а за что наказывают. И все же, отделить дозволенное от недозволенного — не так просто. Исключений сколько угодно. Поэтому приобрели такое значение и авторитет публицисты-очеркисты, занимавшиеся разбором такого рода ситуаций. Такие очеркисты были до известной степени нравственными арбитрами в советском обществе. Поэтому мне особенно любопытно было лично встретиться с кем-нибудь из них. «Что это за люди?» — спрашивал я себя. Ведь от их характера, от их нравственных устоев зависело многое, если учесть отсутствие твердо установленных и определенных норм морали. Да и хватало ли людей, обладавших необходимой интуицией в этих вопросах?
Свободное копирование
