Песня спета - 5

* * *

Из села послышался какой-то странный шум: как будто кого-то били и кто-то вступался за жертву. Детские голоса сливались с голосами молодежи и стариков. Кто-то плакал, кто-то ругался.

— Что это может быть? — спросил я с удивлением.

— Голоса приближаются с того конца. Похоже на шум кулачного боя, но в колхозные времена кулачки прекратились. Что же это такое? Слушай, можно разобрать слова.

— Простите меня, люди добрые, пят душ погубила я, — донеслось до кладбища.

— Наталья Пояркова голосит, про неё давно все знают, что она сокрушается из-за абортов. Хочешь поглядеть?

— Невеселые картинки для первого дня, но раз уж приехал в царство печали, надо быть готовым ко всему.

Мы быстро вышли с кладбища и поспешили к бывшей церковной площади. С конца села бежали взрослые и дети: никто не хотел пропустить редкого зрелища.

— Куда бежит народ? — спросила Матрена у спешившей старухи.

— Говорят, какая-то баба умом рехнулась: никакого удержу нету.

— А почему же её выпустили на улицу?

— Сама выскочила, никто совладать не может, у таких говорят, неуёмная сила.

Народ спешил, как на пожар. Дети на бегу падали, расшибали носы, но плакать было некогда.

— Она нам дальней родственницей доводится, — сказала Матрена, — у них шестеро детей. Беременеет она каждый год, а при теперешней жизни не до оравы: с полдюжиною трудно управиться. Ну, вот ей какая-то знахарка посоветовала вытравлять младенцев хиной. Один раз она чуть Богу душу не отдала. Это было как раз при последнем аборте. С тех пор задумываться стала. Каждый день вздохи, слезы, сокрушение. А тут еще монашка — черница подлила масла в огонь: внушила ей, что это равносильно убийству. Пять абортов — пять убийств. Бог за это не помилует. После этого бедняжка совсем пала духом. Прошлым летом мы с ней на прополке проса работали. Я рядом с нею шла по полосе. Глядя на нее, сама настрадалась. Полет, полет упадет на землю и начинает голосить: «Маленькие вы мои, убитые голубяточки, никогда мне не замолить греха за ваши душеньки»... Уж я её по всякому успокаивала: Ведь не по своей воле ты это сделала, нужда тебя заставила, и ведь не живые они были, а только в зародыше» — «Не говори, Матренушка, они уж под сердцем трепыхались».

— А муж знал об этом?

— По его уговору и душила их всякий раз несусветной горечью.

Много раз жалела она, что теперь в Киев на богомоль никто не ходит, потому что всё там властью порушено. А ей думалось, что в Киеве она бы вымолила себе прощение.

Визжавшая толпа бежала к площади. Слышались возгласы.

— Ох, и злая!

— Кирпичинами кидается!

— То плачет, то падает!

— Сюда бежит! Удирайте, а то поймает и горло перекусит, сумасшедшие любят кровушку, вместо кваса локают!

Мы увидели кружащуюся посреди улицы женщину, полуобнаженную, с распущенными черными волосами.

— Всем, всем в аду кипеть, не мне одной: все убивали своих младенчиков.

На вид ей можно было дать лет тридцать пять. К высокому лбу липли волосы. Красивое исхудалое лицо было в темных пятнах — не то синяки, не то земля: от кружения она часто падала на что попало. Старухи крестили рты, боясь что чрез них войдут бесы из этой женщины. Многие сокрушались:

— Какой позор: теперь кто возьмет замуж старшую дочь? Каждый скажет: «Она из полоумной породы»... Вишь, как она к избам жмется, от стыда слезами заливается...

— А муж-то, Никифор-то где?

— В поле с утра уехал, а как раз после его отъезда на неё и накатило.

— Говорят, к нему верховой поскакал, того и гляди нагрянет.

Меня удивляло, что люди боялись подойти к больной и увести её с улицы. Для всех это было, как развлечение.

— Матрена, подойди ты к ней, — попросил я сестру, — она вероятно узнает тебя. Уведем её к нам.

— Здравствуй, Наташа, сказала тихо и ласково Матрена.

— Смотри, она тебя сейчас огреет чем ни попадя! — зашумел народ.

— Матренушка, сестриченька моя золотая! Спасибо тебе за ласковое слово, только ты одна жалеешь меня, а все люди, как звери лютые.

Она упала на грудь Матрены и затряслась в рыданиях.

— Наплюй на них побольше, а сейчас к нам пойдем, у нас сегодня гость: брат Родион приехал. Вот он.

Я подошел к Наталье.

— Красавчик ты мой, — радостно крикнула она, — с приездом, брательничек, извини меня дуру растрепанную.

— Ничего, это не страшно, пойдем к нам, посидим, поговорим, молодые годы вспомним.

— Вот спасибо вам, золотые мои и хорошие, кабы не вы, эта орда всю бы душу из меня вымотала.

— Что с них спрашивать? Они сами не знают, зачем сюда сбежались, — успокаивала её Матрена.

Мы повели больную к себе. Народ удивлялся, что недавнее буйство сменилось умиротворенностью. Некоторые были разочарованы, в особенности те, которые только что прибежали.

— Говорили — рехнулась, а ничуть даже незаметно, только лицо испачкано, а разговаривает не хуже нас.

Толпа стала понемногу расходиться. Старшая дочь Натальи, ведя за руки братишку и сестренку, следовала за матерью поодаль. Когда мы подходили к своему дому, из конца села послышался конский топот.

— Никифор скачет! Сейчас будет дело! — раздались

выкрики. Кричавшие надеялись, что произойдет что-то небывалое.

— Никиша! — испугалась Наталья, — спрячьте меня, а то сейчас ухайдакает!

— Руки коротки, никто ему не даст тебя! — решительно заявила Матрена.

— Ты чего вздумала озоровать, шкура? Хочешь, чтоб все на нас пальцем показывали? — зарычал муж, не слезая с рыжей лошади. Лицо его было запылено, по щекам текли струйки пота, смывая пыль и делая лицо полосатым. Большие черные глаза красивого лица метали молнии.

— Не расходись и не кипятись, — крикнула Матрена, — а сначала поздоровайся с гостем.

Я подошел к Никифору.

— Уж больно ты грозен, Петрович: вместо того, чтобы пожалеть несчастную, сразу начинаешь с наскока. Здравствуй!

Мой спокойный голос пристыдил мужика и он начал плакаться на свою долю:

— Разве в нашем положении можно так распускать себя? И без этого света не видишь, каждый день к тюрьме готовишься, а тут еще она со своими дурацкими убийствами. Забила себе в голову погибель, а нынче вон всю семью оконфузила.

Матрена делала знаки Никифору, чтоб он не говорил об убийствах. Но сказанное мужем слово опять всколыхнуло только что успокоившуюся душу.

— Убивица не я, а ты! Ты всякий раз подзуживал меня на такое дело! Ты думаешь, сладко мне было глотать горстями хину? Попробовал бы ты эту закуску, не так бы запел.

— Перестанем об этом говорить, не будем снова собирать народ, вот придем к нам и обо всём потолкуем, — сказала Матрена.

— Если будешь озоровать еще, нянчиться с тобой не буду: оттяпаю башку и делу конец... В тюрьме сгноят — не жалко, а расстреляют — еще лучше: за одну секунду со всей теперешней маятой разделаюсь!

— Никифор Петрович, как тебе не стыдно? Я думал, ты человек с нервами, а ты, как истеричная девчонка, — строго сказал я родственнику.

— С нервами остались там, у вас, в Москве! На нашей каторге о нервах позабудь!

— Ну, хорошо, хорошо, согласен с тобою. Пойдем в сад к Матрене, половодьем полюбуемся.

— У нас половодье — не для любованья, а для того, чтобы с высокой кручи в него бултыхнуться!

— Можно, конечно, и это, — с улыбкой согласился я.

Солнце скатилось к западу. Оно еще не скрылось совсем. Через улицу протянулись длинные тени от домов. С запозданием пригнали коров из стада. Коровы были тощие, заморенные. Я удивился, что их целый день держали в степи, где еще только пробивается травка, которую трудно ухватить коровьими зубами.

Матренина Пестравка, вбежав во двор, ринулась на крылечко, порываясь зайти в кухню.

— Видишь, как осмелела? — указала Матрена на корову, — готова из рук рвать, как волк.

Пестравке вынесли какого-то пойла, в котором плавали куски размоченного хлеба. Давно я не видел такой коровьей жадности. Я провел Никифора и Наталью в горницу. Матрена вынесла из спальни старую голубую кофту.

— На, прикройся, а то как-то неловко. Я сейчас приду, только корову подою.

Наталья оделась и стала причесывать растрепанные волосы.

— Запомни, чтоб этого больше никогда не было! — стуча пальцем по краю стола, пригрозил Никифор, — мне твой уличный театр осточертел, без него много всяких других представлений!

— Сейчас ужинать будем, у Матрены такие деликатесы, что и в Москве не сыскать, — пошутил я, хлопая Никифора по плечу.

Вошел Михаил Фролович. Увидев Наталью и Никифора, он смутился. Ему еще на улице сказали, что Родион и Матрена повели их к себе. Ему это было не совсем по нутру. «Уж лучше бы посадить за стол Карасева и Лопатина, чем рехнувшуюся бабу и полоумного мужика». Но о своих мыслях он не сказал ни мне, ни Матрене.

— Михаил Фролович, — обратился я к зятю, — сегодняшний день кажется мне вечностью. Я столько нагляделся и наслушался за один этот день, что о нем можно написать большую книгу, которую так и назвать: «Один день в колхозе «Твердая поступь». Кстати, кто придумал такое название?

— Кто-то из райкомщиков. Нам до такого названия никогда бы не додуматься. Наши мужики предлагали: «Перемена жизни», «Заря коммунизма», но начальство сказало: «Это слишком шаблонно».

За ужином Наталья чувствовала себя хорошо и внимательно прислушивалась к разговорам. Опять собралось много народу — одни, чтоб поглазеть на москвича, другие, чтоб поудивляться на Наталью, которая сидит за столом, как ни в чем ни бывало.