Конец пути - 3

* * *

Художник незамедлительно ответил артисту, сообщив подробно обо всём пережитом за три года, о всех этапах путешествия, о всех приключениях, горестях, маленьких радостях и надеждах. В письме вспоминался поселок НИЛ, дружеские встречи в недавнем прошлом, красота русской природы, сейчас залитой кровью, заваленной осколками снарядов, обезображенной траншеями, блиндажами, проволочными заграждениями.

Высоко вдохновенными строками ответил на это артист.

«Ваше письмо, дорогой мой Михаил Иванович, лежит на постели моей, которую я уже 16 дней не покидаю, так как слаб и беспомощен, как ребенок. Я смотрю на строки Ваши и в душе моей встают воспоминания...

Летний, радостный, звенящий полдень. Наша долина, прорезанная быстрой Мокрушей, несущей свои прозрачные, сверкающие на солнце, серебряные струи, среди ив и лозняка, разомлела под летним палящим угревом. Легкокрылые, то, как сапфир, то, как изумруд, стрекозы, как бы замирая от восторга, парят почти над самыми, буйно несущимися водами, по желтому песочку дна, по которому стрелами проносятся радующиеся бытию малюсенькие рыбешки.

«Струи бормочут свою извечную, непонятную нам, НО полную великого скрытого смысла, песню. На «Нильских» холмах, древнейших свидетелях ледникового периода, сгрудились, как бы в мечтаниях о великом прошлом, и грезят столетние дубы и липы, контрастируя со сверкающей яркой зеленью речной долины, а впереди, как видение града Китежа, из-за окаймленных соснами, белых стен и вонзившихся в небо легких стройных башен, глядится чудо Растрелли — монастырь Нового Иерусалима. Как сказочная индийская пагода, со своими ярусами стремящихся в высь куполов, несказанной красотой своей приковывает она отвыкшее от чудес человеческое око и нет сил оторваться от этого могучего сочетания бездонной выси, торжествующего солнца, уходящих вдаль синеющих лесов и величия человеческого гения, рассказавшего немыслимую сказку жалким, грязным, жестоким полузверям, полулюдям.

«И нет уже больше этого чуда Растрелли... Проклятые жерла выплюнули раскаленную сталь в божественное лицо грёзы и пошли дальше творить свое страшное дело, служа смерти и позору, бесчестя в тысячелетиях обезумевшее человечество.

«Была Атлантида. Искусство её по немногим выбрасываемым кусочкам мрамора, остаткам портиков, этаблементов и колонн, было прекрасно, но его разрушили гневные воды мстительного Океана. Разрушила стихия. Мы же с Вами свидетели того, как те же, кто с Бедекерами в руках беспрерывной толпой, испуская звуки стереотипного восторга, заполняли собой музеи Европы, громят сейчас Монте-Кассино, галерею Уффици во Флоренции, бессмертные фрески Буанаротти и Рафаэля.

Тысячелетия бессонного, вдохновенного, гениального труда бесценной кисти и резца взлетают в бушующих тучах раздробленного мрамора, смешанного с гарью и кровью человеческих размолотых тел. Это ли не трагифарс, самый похабный, который только мог породить исступленный мозг безумца из лупанария, зловонного дна — предела падения Духа и Чести? Нет, не могу спокойно диктовать... Бешенство охватывает меня, бессилие бешенства, не видящего исхода растущему безумию.

«Сообщаю Вам, прекрасный мой и далекий Друг, причину нахождения моего в постели: 19-го июля на меня было произведено покушение. Ночью, когда я выходил после банкета с добровольцами, устроенного «богоугодным заведением», где я работаю, на меня напали двое: один из них советский летчик — агент большевиков, как выясняется, Владимир Унишевский, другой — его помощник в деле покушения на убийство еще неизвестен.

«Ударом чем-то тупым (может быть кастетом) сзади, по голове, около сонной артерии, они сразу же лишили меня сознания, а затем стали бить по виску, проломив мне надбровье и нижнюю челюсть.

«Пролежал я без сознания 6 часов, а самое главное, потерял массу крови, больше двух литров. Унишевский заявил, что он еще в Берлине хотел это сделать, так как ему «надоело мое кликушество по радио». Но... я еще живу на страх врагам. Сейчас мне уже лучше, хотя есть частичное сотрясение мозга. Не беда... я жду этого каждый день и уже не боюсь смерти. Я им кричу: «Не убьете, мерзавцы, идеи, хотя можете убить меня! Придут другие честные на смену мне!»

Ну, Бог с ними. Жаль, что убийца скрылся под формой добровольца, которым я отдаю сейчас всю мою жизнь: пишу для них стихи, доклады и выступаю с моими политическими поэмами, главным образом, моей «Москвой», поэмой, над которой я работал тайно 15 лет (теперь уже 18).

«Судьба продолжает искушать меня: на днях был тяжело, почти смертельно ранен, наша последняя надежда, наш приемный сын (родной племянник моей жены, сын её брата Льва Лащилина) Игорь. Он чудом бежал из штрафного батальона. Он был сержант красной армии и ударил на Тверской, в пивной «Бар», лейтенанта-партийца, который в пьяном виде ударил его. Игорь (боксер, взявший первый приз в Ленинграде, на красноармейской спартакиаде) ударом сломал лейтенанту челюсть и... получил «штрафной батальон», откуда, зная, что я в Германии, бежал к немцам и чудом спасся. Здесь он по собственному почину пошел в добровольческую армию, принимал участие в боях за Карантен в Нормандии и тяжко, почти смертельно ранен, но, кажется, выживет... Плачу я о нем ежесекундно — я построил на нем нашу, как мне казалось, будущую жизнь. Но если и выживет, то... калека а ему 25 лет.

—Моя жизнь тоже на волоске... Я, Михаил Иванович, нелепый, старый Дон Кихот, всю жизнь дрался с мельницами и был предельно честен в своих убеждениях, которые пронес неизменными на протяжении всей моей романтической жизни, как дешевый, бульварный, французский роман. Кому я нужен сейчас? Разве убийцам?.. Я пел мои честные песни для глухих, пел, как мог, но всегда — всем сердцем моим.

«Я мог у большевиков (если бы был чуть-чуть немного подл) быть на щите, быть «трибуном», их «знаменем». Но я не Качалов, пяток убийц лизать не хотел. Я бросил всё, как и Вы, мой дорогой, что имел ценного: моё имя, труд, имущество и ушел по мерзлым дорогам в Смерть, в неизвестность, с двумя слабыми, любящими меня, женщинами. Я стал бороться здесь открыто, под полным своим именем, не прячась под псевдонимами. За всю эту мою работу, при риске головой, я получил от немцев за три года моего пребывания здесь (почти три года) одну зеленую дневную рубашку по «бецугшайну» — это факт, чистейшая правда и эта правда — моя огромная гордость. Я не торгую своими убеждениями и работаю с немцами, пока они бьются против большевиков. В этом я с ними связан неразрывно. Их ошибки печальны, но в основном, то есть, в борьбе с большевиками — они безупречно правы и я иду с ними, как один из верных солдат, потому что большевики убили мою Родину, растлили её душу и я, пока живу, буду биться с ними. Мое оружие — мое слово и перо моё. К сожалению, то, в чем я более всего силен — мое непосредственное призвание, мой актерский дар, лежит втуне и здесь не нужен.

Я, несмотря на присутствие во мне трех четвертей германской крови (мой дед Эдуард, художник-миниатюрист, чистокровный немец, да и я до тридцати пяти лет своей жизни был... германским подданным), как это ни странно, не говорю по-немецки, при чем не знал по-немецки ни одного слова и в детстве, и к тому же — православный.

«Мать моя, урожденная Климова, дочь крепостного крестьянина, и она передала мне и русскую душу, и безграничную любовь к России, которую я впитал в себе безраздельно и которой живу и страдаю до сих пор.

«Сейчас я не принимаю германского подданства только потому, что, приняв его, я потеряю силу моей пропаганды против большевиков, чтобы не дать им возможности говорить: «Ну, конечно, немец, германский подданный, поэтому так и бьется за немцев».

«Ну, довольно обо мне. Я очень порадовался бодрости Вашего письма, его необычайной сердечности. На меня так и пахнуло Родиной, её полями и лесами, которые я вижу в моих снах. Да сохранит Вас, милый друг и земляк, Господь Бог и да поможет Он Вам во всех начинаниях Ваших. Никогда вера в Бога не была так сильна во мне, как сейчас. Ваш дядя, Архиепископ Тихон,[1] пусть будет примером для вас.

«С какой бы радостью я посетил бы его в монастыре и пробыл бы там столько, сколько это разрешается по уставу.

«Россия погибла, растоптав веру свою, тот нравственный кодекс, который сдерживал наследие народа русского его татарщину, неистребимую жажду уничтожения номадом-кочевником всего, на чем лежала печать какой-либо культуры, хотя бы такой, какую принесла Византия в православии, в его канонах, обрядах, архитектуре церквей, иконографии. Не случайно воинствующий коммунизм ударил сразу по религии: он знал, что бьет в сердце народа. Вот почему (простите меня за смелость совета): оставьте Альпы, пишите Русь, её пейзажи, её церквушки, монастыри и скиты... Сейчас это необходимо, как дыхание. Пробуждайте в русском народе забытые картины его великой истории. Добровольцам это необходимо — они ничего не знают и плохо помнят. Вот задача такого художника, как Вы, такой кисти, как Ваша. Вы художник-гражданин, ушедший в добровольное изгнание, чтобы биться за правое дело.

«Я написал за это время поэму «Святитель», посвященную легенде о Святом Николае из Мир Ликийских и Святом Касьяне. Если меня не убьют, на этих днях, постараюсь прислать Вам несколько глав, а Вы перешлите, прочитав, дядюшке Вашему с моим земным поклоном.

«Простите меня за непрошенный совет, но это говорило сердце моё и хочу верить, что не обиделись на меня.

«Если можно, пришлите мне эскиз «НИЛА» Вашей работы — обрадуете меня несказанно. Возьмите с меня по-дружески недорого, ибо насчет «презренного металла» у меня пока не густо. Но предупреждаю: даром не приму и пошлю обратно... обливаясь слезами. Умоляю Вас, дорогой Михаил Иванович, не поставьте меня в необходимость — послать эскиз обратно, повторяю, скромная сумма нас не разорит, но у меня будет сознание, что я не эксплоатировал дружбы большого мастера и рыцаря, да еще на чужбине, где его картины, буквально, хлеб насущный.

«Поклонитесь от меня супруге Вашей. Театр Корепанова помню, как и буйную молодость мою. Привет Вашим сожителям, дорогим сердцу мученикам харьковчанам. Пишите мне почаще. Привет сыну Вашему и просьба к нему — помнить в его работах о несчастном народе нашем и его духовном оскудении.

Ваш Всеволод Блюменталь-Тамарин. Мои шлют Вам и жене Вашей свои лучшие пожелания. Кенигсберг 5-7-44".