КАК Я СТАЛ ЗНАМЕНИТЫМ
В течение семи лет американской жизни я был знаменитостью среди русской эмиграции. Прославила меня, так называемая, «Березовская болезнь». Причиной этой болезни было «Ялтинское соглашение» трех вершителей мира во время 2-й мировой войны — Рузвельта, Черчиля и Сталина. В этом соглашении был такой пункт: «Все русские люди, очутившиеся за границей после 1939 года, должны быть возвращены на родину».
В Ди-Пи лагерях Германии и Австрии очутились миллионы русских людей, не пожелавших возвращаться в страну сталинской тирании. По документам все они были другой национальности.
У американского консула перед эмиграцией в Америку я назвал себя поляком, родившимся в Люблинской губернии. В Америку я прибыл, как поляк. А когда меня вызвали для оформления первых бумаг, я решил сказать о себе правду, что я крестьянин Самарской губернии, Бузулуского уезда, до войны проживавший в Москве в течение 18 лет. Чиновник, говоривший со мной, растерялся:
— Так кто же вы — поляк или русский?
— По документам поляк, а на самом деле русский.
Мой ответ не удовлетворил чиновника и он дал ход делу, которое потом превратилось в «Березовскую болезнь». Началось расследование. Я жил в это время в Сан Франциско, в доме Альбины Феликсовны Исаевой. Однажды утром ко мне приехал служащий отдела «Эмиграции и Натурализации», чтобы взять у меня подписку о не выезде из города. Но этого мало: он потребовал от меня залога в сумме 500 долларов. Денег у меня не было. Но к этому времени у меня завелось много друзей, которых я развлекал на вторничных вечерах «Русского Центра».
Я попросил чиновника подождать и принялся звонить богатым друзьям. Я просил выручить меня из беды и одолжить взаймы 500 долларов. С извинениями и сожалениями все друзья, как будто сговорившись, отвечали, что, к сожалению, в данную минуту не располагают такой суммой.
— Я не могу внести залога, — сказал я чиновнику.
— Тогда пожалуйте вместе со мною.
Он привез меня в тюрьму при отделе эмиграции и натурализации, которая помещалась на 13-м этаже. Меня одели в арестантскую полосатую пижаму. На грудь нацепили пятизначный номер и сфотографировали в профиль и анфас, как преступника.
На 13-м этаже было несколько камер. Особенно было шумно в камерах для китайцев и мексиканцев, нелегально пробравшихся в Америку. Меня поместили в просторную камеру для русских, где было всего два человека. Моя койка была у окна. С высоты 13-го этажа я видел сновавшие автомобили, пешеходов, собак и всем завидовал. В душе, правда, была и радость от новых ощущений, которые обогащают писателя.
— Не попал в тюрьму на родине, так хоть побываю в американской.
Камера до обеда запиралась на ключ. В обед её открывали на полчаса. В большом фойе помещались автоматы со всякими сладостями, фруктами, печеньем, папиросами. В большой столовой на стенах висели картины из американской жизни и натюрморты с цветами.
Обед был санаторный: с супом, вкусным мясным блюдом с гарниром и желе. Один из заключенных в русской камере, по профессии скрипач, сказал, что на ужин не ходит, чтобы не пополнеть.
Я взял с собой пишущую машинку. Почти все время я стучал на ней, описывая свое настроение. Начало было для меня интересным. — Но что ожидает меня в дальнейшем? — спрашивал я, не надеясь на благополучный исход и заранее уговаривая себя — не удивляться никаким поворотам событий. «Жизнь моя, иль ты приснилась мне» — повторял я строку Сергея Есенина.
На третий день меня неожиданно навестили квартирная хозяйка и один из моих поклонников — Димитрий Полон. Их лица были веселые.
— Приехали за вами, — сказали они.
Я удивился.
— Вы недовольны?
— Нет, спасибо.
Я подумал, что у кого-то из русских людей заговорила совесть, подсказавшая — выкупить меня из тюрьмы. Позже я узнал, что совесть проснулась у моей хозяйки, Альбины Феликсовны, польки по происхождению. Это она внесла за меня залог в сумме 500 долларов.
Когда я появился на очередном вторнике «Русского Центра», меня встретили шумными аплодисментами. Мой рассказ о тюрьме вызвал много смеха. Председательница дамского комитета, Евгения Сергеевна Исаенко, сказала:
— Вы обладаете особенным даром — сильно драматическое превращать в уморительно-комическое.
— Хорошо это или плохо?
— Не только хорошо, но даже замечательно.
Жизнь не стояла на месте. Скоро был назначен суд, на котором должна была решиться моя судьба. В качестве свидетеля был приглашен председатель лагерного беженского комитета в Зальцбурге, почтенный господин Ивановский, недавно прибывший из Австрии в Америку. Я в лагерном комитете был одним из членов, как уважаемый всеми лагерниками артист и писатель. При лагерном театре я выполнял обязанности конферансье.
Альбина Феликсовна Исаева порекомендовала своего родственника — русского адвоката Филатова, а он пригласил своего друга американца. В качестве документов фигурировали мои дневники за все лагерные годы. Мой обвинитель почему-то подозревал, что я коммунист, засланный в Америку, как агент советского правительства. Выдержки из дневника подтверждали мою неприязнь к коммунизму.
Господин Ивановский искренне охарактеризовал меня, как горячего патриота поруганной родины.
Меня обвиняли в том, что назвав себя поляком, я лишил настоящего поляка американской визы, так как для каждой национальности была установлена определенная квота.
Решение суда мне обещали сообщить письменно.
Свободное копирование
