Памяти друга

  Памяти друга

фрагменты из автобиографической повести "Пережитое, передуманное и прожитое",написанной слишком поздно, когда его не стало

Светлой памяти незабвенного друга юности,
яркого,разносторонне одарённого, талантливого 
Человека-Бондаренко Вячеслава Михайловича

Друзья у меня не менялись, а просто к старым добавлялись новые, с которыми какое-то время больше общался, чем со старыми, но не забывая и их. Первые дружеские отношения у меня установились с Геной Янбыхом, не знаю даже почему. Это был добродушный увалень, который никак не мог освоить строевой шаг и ходил как иноходец, выбрасывая одновременно то левые руку и ногу, то правые. Он занимался тяжёлой атлетикой и увлекался математикой до такой степени, что не читал ничего, кроме капитального учебника по высшей математике Смирнова. Ничего общего у нас с ним не было, но мы на 1-м курсе несколько месяцев с удовольствием бродили с ним по городу в увольнении,посещали с ним театры, музеи, выставки, и нам обоим было интересно. 

Позже меня “переманил” Вячеслав Бондаренко, и мы больше стали общаться с ним, а Гена больше времени стал проводить в спортзале и за чтением Смирнова. Эта его увлечённость математикой не была увлечением молодости, по окончании академии он попал почти сразу в какое-то научное учреждение в Риге, в которой жила тогда у своих родственников его жена, и там он занимался научной работой, используя свою хорошую математическую подготовку. Некоторые его статьи я встречал в солидных научных журналах. 

Вячеслав Бондаренко был очень интересным человеком,яркой, одарённой личностью, о нём одном можно было бы написать целую повесть, но я постараюсь рассказать только о самых интересных эпизодах из нашей трёхлетней дружбы и уложиться в несколько страниц. Сейчас мне кажется,что в нём было что-то хорошее от Остапа Бендера,находчивость,быстрота реакции,сообразительность, живой ум,чувство собственного достоинства, какие-то задатки лидерства, но проявлялись они в желании покрасоваться и поднять свой авторитет перед другими за счёт дружбы или хотя бы знакомства с известными, влиятельными людьми. Может быть, и я ему нужен был не только как друг, а и как средство в паре со мной облегчить показ своих достоинств и талантов. 

Так, почти в любой компании он представлял меня как поэта и композитора Сержа Эркеля, на что я отвечал улыбкой, которую можно было понимать по-разному: “Ну, ты, как всегда загибаешь” или что-то в этом роде. Когда меня просили что-либо прочитать, я мог прочесть что-нибудь из старых малоизвестных у нас поэтов–Апухтина, Хлебникова, Полежаева, нисколько не рискуя прослыть плагиатором, а если бы кто-то из слушателей оказался графоманом, я мог сказать: “Да, конечно, это я для разминки, а сейчас прочту своё”, и прочёл бы что-нибудь своё, подходящее для данной аудитории.

Но мы наперекор бытовавшему тогда мнению, что военные все ограниченные люди, считали себя, и пожалуй, небезосновательно, в культурном отношении выше многих студентов и с некоторых из них таким образом любили сбить спесь. Так, один раз мы попали в студенческую компанию, собравшуюся у дочери заместителя главного архитектора Ленинграда. Где с ней познакомился мой Слава и что он ей напел про нас, не знаю, но, когда мы появились у них, да ещё в серых солдатских шинелях как у Лермонтовского Грушницкого, то заметили снисходительное к нам отношение с примесью удивления, как мы сюда затесались “со свиными рылами в кувшинный ряд” и что мы будем делать в их “благородном семействе”. 

И вот тогда Вячеслав подвёл меня к роялю, предварительно представив как обычно, и попросил меня сыграть 1-й концерт Чайковского. На несколько секунд я замешкался, так как моя роль обычно ограничивалась ролью поэта, в крайнем случае несколькими брошенными вскользь фразами относительно “Элегии Маснэ” или какой-либо оратории, арии из прослушанной нами недавно оперы или оперетты. Всё же я сел за рояль и, как бы пробуя настройку рояля, одной рукой, так как 2-я была на перевязи из-за растяжения плечевых связок, полученного на тренировке по гимнастике, провёл небрежно по клавишам.

Выдавив из злосчастного инструмента какое-то попурри из этюдов Черни и мелодии из кинофильма с Лоритой Торез “Возраст любви” (единственное, что я научился играть по случаю, когда снимали комнату с пианино), я попытался подыграть 2-й рукой, чтобы получилось “Уходи, не проклиная, наши судьбы–две дороги”, но скривился якобы от боли. Затем укоризненно произнёс, что рояль расстроен, на что хозяйка извиняясь сказала, что папа никак не соберётся вызвать настройщика. 

Пока я раздумывал, как поступить дальше, Вячеслав осторожно отстранил меня от рояля, сказав, чтобы я не напрягал руку, а продолжит он сам, сел за рояль и уверенно сыграл то, что по его просьбе должен был сыграть я. Для него это было проще, чем для меня, так как до академии он закончил музыкальную школу. Потом он утверждал на полном серьёзе, что в конце моего “опробывания” рояля прозвучала мелодия, чем-то похожая на увертюру 1-го концерта Чайковского, и для не знающих этого произведения могло показаться, что начал играть концерт я, а он–закончил. 

После этого отношение к нам сменилось на уважительное, особенно после того, как подошёл ещё один гость, оказавшийся моим старым знакомым по Краснодару (как ни удивительно, но похожие маловероятные до неправдоподобия встречи бывали у меня не раз), перворазрядником по шахматам, у которого я выиграл турнирную партию на первенство города среди школ. Он к этому времени стал мастером спорта по шахматам, вроде даже чемпионом института, и узнав меня, обрадовался, что теперь-то уж он возьмёт реванш за то обидное поражение прямо здесь же, “не отходя от кассы”. Я вежливо сказал, что теперь это ему удастся, но при следующей встрече обязательно, так как нам уже пора уходить. Нас уговаривали задержаться, но мы были непреклонны, так как понимали, что уходить всегда надо во–время. 

Вячеслав ещё несколько раз встречался с этой архитекторской дочкой уже один, но потом у него появилось новое увлечение–племянница маршала Рокоссовского, и мне была отведена роль человека, который должен помочь сбить спесь с этой юной особы, начинающей ощущать свою близость к сильным мира сего. “Укрощение строптивой” было организовано по правилам детективного романа. Вячеслав назначил ей свидание у драмтеатра имени Горького, предварительно узнав, что все билеты на какой-то новый спектакль проданы. Промурыжив её на холоде минут 20, он сказал, что должен к началу спектакля подойти его друг (то есть я), у него знакомые артистки, и они нас всех проведут в театр. 

Когда я, как и договаривались, подошёл в назначенное время к вестибюлю театра, они уже замёрзли, выглядывая, не иду ли я, чтобы не разминуться со мной, так как по словам Славы я мог пройти прямо в театральное общежитие. Поэтому были очень рады моему появлению. “Узнав”, в чём дело, я сказал, что сейчас всё улажу, и пошёл в общежитие, зашёл в одну комнату, где жила знакомая ещё по театральному институту артистка Н. Василькова, которую взяли на главную роль в спектакле “ Эзоп”, придумал что-то в оправдание своего визита, так как отношения у нас были никакие, шапочные, по принципу: ты меня знаешь, я тебя тоже, знакомые добрые, ну и что же.

Ни о какой просьбе к молодой начинающей актрисе на птичьих правах провести в театр трёх оболтусов не могло быть и речи. Но поболтав ни о чём с ней и выйдя от неё минут через 10, я объявил ожидавшей меня паре, что пройти на спектакль можно было бы, но она сейчас в постели, отдыхает после дневного представления, и мне неудобно было прерывать её отдых. После этого, продекламировав что-то подходящее к данной ситуации, предложил лучше пойти согреться в какое-либо кафе, что и сделали, согревшись глинтвейном. Племянница маршала смотрела на нас уже более благосклонно, шутила, улыбалась и не выглядела больше высокомерной недотрогой.

Но и эта пассия не стала для моего друга подругой на более длительный срок, чем временная ни к чему не обязывающая дружба. А я вскоре попал на спектакль с участием Васильковой, под ярким впечатлением написал посвящённое ей стихотворение и даже отослал его в редакцию газеты “Вечерний Ленинград”. Из редакции получил письмо с приглашением на беседу и ознакомление с другими моими стихами, но я не решился искушать судьбу, побоялся быть раскритикованным и отринутым. К сожалению письмо затерялось, а от стихотворения осталось в памяти одно четверостишие:
Дебют
Н. Васильковой
к дебюту в главной роли в пьесе Эзоп
Земля – это сердце вселенной,
искусство- сердце Земли
М. Горький
……………………………………………………
……………………………………………………
Я счастлив был, что счастлива была ты.
Казалось мне, что это мой дебют,
Что это мне рукоплесканья шлют
И обо мне услышишь ты когда-то.

Всё это было ещё до борьбы с антипартийной группой в 1957-м году, министр обороны Н. Булганин был ещё в силе, и мой вездесущий друг решил переключиться на его племянницу, где-то раздобыл её адрес, стал писать ей письма и даже получил на одно из них ответ, наверно, не обнадёживающий, так как мне он его не показывал, а переписку в одностороннем порядке прекратил.

Более реальными попытки завязать знакомства среди известных людей были у него в театральной среде. Так, ему как-то удалось познакомиться и даже поддерживать знакомство с начинающими, но уже известными тогда артистками Руфиной Нифонтовой и Александрой Завьяловой, попасть с одной из них на капустник в театральный институт и там познакомиться со студентками этого института.

Несколько раз и я с ним посещал их общежитие, был под впечатлением этих весёлых девушек, но дальше лёгких поцелуев и полу дружеских обниманий дело у нас не заходило, хотя мне очень нравилась одна из 4-х девушек, живущих в комнате, куда мы приходили,–Ася, с неартистической фамилией Бобина. Но мы для них представляли слабый интерес, только для разнообразия время провождения, пока не обозначилось что-то более весомое и существенное, чем легкомысленные 20-тилетние мальчишки. Вскоре одна из них, Капитолина, очень красивая, но с музыкальными (как у рояля) ножками, про которую за глаза её подруги говорили, что она на репетиции распевает ноги, стала завлекать генерала, и мы не представляли, как себя вести, если встретимся с ним в одной комнате.

Конечно, наши опасения были напрасны, так как они находили более укромные места для встреч. Молчаливая карело–финка, которая за всё время нашего пребывания у них в гостях могла произнести нараспев всего несколько слов, тоже стала встречаться с таким же молчуном, наверно, карело–фином, а “наши” с другом девушки стали избегать свиданий, и мы, несколько раз не застав их, поняли, что и у них появились более перспективные знакомства, и перестали приходить к ним. Как память об этом увлечении осталось стихотворение:
Встречи в Театральном институте на Моховой
Довольно, пора мне забыть этот вздор,
Пора мне предаться рассудку…
В. Брюсов
Тени, гром, сиянье молний
Злости дождь, упрёков град,
В сердце - буря. Где невольный
Тот, кто в песню внёс разлад?
Где ты, гордый демон хладный?
Неужель допустишь вновь,
Страсти шествовать парадно,
Волновать напрасно кровь?
Неужели Мефистофель 
Отдал богу торжество?
Неужель лукавый профиль
Внёс смятенье в стан его?
Или может Эвмениды
Гордость дерзкую сожгли,
Сына вольного Тавриды
В дар Эроту принесли?
Если б огненные стрелы
Жар поддерживать могли,
Если б век о счастье пели
Дар минуты – соловьи.
Может быть тогда бы радость 
И сулила скука – жизнь.
Чувства – прочь! Безумство – младость
Даром в сердце не стучись. 
Замахнись косой химера,
Мимолётности сестра,
Никни страсть, обломки веры,
Хлам обид, надежд гора.
Тот, кто с гордою душою,
Чужд ошибок роковых..
Славь же вечно молодое,
Славь свободы мир иных.
Пусть сварливая Геката 
Позабудет древний Рим.
Жизнь, как шар земной, поката.
Так катись, судьбой храним.
Только случай, добрый случай 
Может, встретишь на пути.
Остановка – всюду тучи,
Не понять и не пройти.
Тени, гром, сиянье молний
Злости дождь, упрёков град,
В сердце - буря. Где невольный
Тот, кто в песню внёс разлад?

Но долго я никогда не переживал, Вячеслав вроде бы тоже, и вскоре мы переключились на девушек из других институтов. Так проходили и прошли наши юношеские годы в Ленинграде,и всё-таки Слава Бондаренко остался верен себе, своим юношеским устремлениям. Хотя и не удалось ему породниться с семействами Булганина и Рокоссовского, но стать зятем одного адмирала, занимавшего довольно крупный пост в министерстве обороны, ему удалось. “Счастье это было не совсем полным и долгим”, так как тесть вскоре умер, но успел пристроить зятя на хорошую должность в НИИ ядерных исследований и оставил молодой семье большую квартиру с видом на кремль, по улице Горького, 4, в доме, где был магазин подарков. Жена Славы оказалась вполне приличной девушкой, без завихрений генеральской дочки и спеси маршальской племянницы. Принимала она, когда пару раз заходил к ним в гости, вполне радушно, но как-то сама собой юношеская дружба заглохла, а мужская не зародилась. 

Несколько лет мы не виделись, и вдруг неожиданно встретились в 1976-м году в санатории в городе Сухуми. Обрадовались, пошли в ресторан. Он был в форме, уже в звании полковника, только что получил, а я ещё не получил папаху и 3-ю звёздочку и потому, наверно, был в штатском. Обслуживали нас не шатко, не валко, не проявляя особого интереса и внимания. И вдруг после небольшой отлучки моего неуёмного друга и перешёптывания с метрдотелем всё резко изменилось. К нам стали подходить сразу несколько официанток, предлагать что-то более изысканное, спрашивать не нужно ли что-нибудь ещё и всем ли мы довольны.

Я выразил удивление, но Вячеслав сказал, что его вначале не узнали новые официантки, а метрдотель сделал им внушение. Я удовольствовался этим объяснением, и когда мы расплатились и уходили, не заподозрил ничего необычного в том, что Слава попросил книгу отзывов и предложений, оставил в ней благодарственную запись, расписался и дал расписаться мне. И только расписавшись там, где стояло: полковник Федченко, обратил внимание, что меня мой друг не только повысил в звании, но и произвёл в космонавты, замаскировав это в середину благодарственной записи, чтобы я сразу не заметил и не отказался подписывать. 

В этом сказался спустя 20 лет 20-тилетний честолюбивый юноша с неутолённой жаждой славы и известности. Я на него немного обиделся, вдруг прочтёт эту запись кто-либо из знакомых, но что с него было взять. Больше мы с ним не виделись, так как на следующий день он уехал, не появился на очередной встрече выпускников, а следующую пропустил я из-за болезни и вообще сократил поездки и встречи с друзьями, чтобы поберечь своё “рваное сердце”. 

Скорей всего, думал я, Вячеслав хорошо приспособился к новым условиям буржуазного образа жизни и вполне преуспевает, только, наверно, стал серьёзнее и уже не повторяет юношеских проделок, а лишь вспоминает некоторые из них. Иногда вспоминаются они и мне. Например, покупаем театральные программы в газетном киоске, на предложение старого ленинградца купить газету Слава отвечает, что газет не читаем, вызывая в глазах “участника штурма Зимнего” болезненный вопрос: “за что боролись?” Или ещё. На выставке экспрессионистов Слава в книге отзывов оставляет запись, что в основном выставка хорошая, но некоторые картины не выдержаны идеологически и даже вредно влияют на неокрепшее сознание молодёжи, например, как понимать картину “Бельё над морем”? Это что же, наши советские люди живут на дне, как в одноимённой горьковской пьесе? 

Ещё раз напомнил о себе Слава лет через 15 косвенно.А дело было так. Мы с женой приехали по путёвкам в Сухумский санаторий Московского военного округа во 2-й или в 3-й раз. То ли мы понравились дежурной в приёмном отделении, то ли приняли нас за каких-то важных персон, но поселили нас в генеральском домике у самого синего моря, в непосредственном соседстве с командующим Северо–кавказским военным округом, апартаменты которого находились над нами на 2-м этаже. Нам же выделили половину таких апартаментов на 1-м этаже. 

Первые 2 дня мы были в состоянии лёгкой эйфории, что нам так повезло, а потом почувствовали, что из-за сильной затенённости пальмами и другими экзотическими деревьями в комнатах такая сырость, что даже не успевают высохнуть за ночь полотенца. Мы попросили переселить нас в обычный номер, но повыше–поближе к солнцу. Нам тотчас же выделили отличный номер в обычном многоэтажном корпусе, и мы сразу же отправились заселяться. 

Не успели мы дойти до комнаты дежурной по этажу, как почувствовали какое-то не обычные внимание и предупредительность, проявляемые по отношению к нам. Мы в очередной раз удивились про себя, но не подали виду и с интересом наблюдали суету, вызванную нашим появлением, и хлопоты вокруг нас. И только на следующий день спросили у горничной, чем мы их так напугали. 

”Ну как же? Позвонил сам начмед, сказал, что сейчас придут важные люди из ФСБ, их не устроил даже генеральский номер, так мы должны сделать всё, чтобы они остались довольны”. Мы не стали опровергать начмеда, чтобы не ронять его авторитет в глазах подчинённых, но сказали, что мы добрые люди и нас опасаться не стоит. И даже дали ей чаевые за старательность. 

Не знаю, что это было: то ли нас перепутали с кем-то, то ли это был очередной розыгрыш моего не угомонившегося до седых волос академического друга Бондаренко, как-то прознавшего о нашем приезде и решившего представить меня теперь не космонавтом, как когда-то здесь же, а ответственным работником ФСБ, прибывшим с секретной миссией. А может быть, проявил инициативу и переусердствовал наш старинный хороший товарищ Владимир Иванович Шинков,благодаря мне не попавший в 1994-м году с Майкопской танковой бригадой в танкорубку в Грозном, бывший во времена нашего приезда в санаторий военным комиссаром комиссаром Адлера и знавший, что мы каждой осенью отдыхаем в Сухуме.

И напоследок вспомню ещё одну из историй с моим другом.. Когда-то ещё на 2-м или 3-м курсе он похвастался мне, что у него в Москве работает заместителем министра авиационной промышленности дядя или какой–то другой достаточно близкий родственник, точно уж не помню. А вскоре мы вместе с нм оказались в Москве, делая пересадку на другие поезда. Он компостировал билеты до Барановичей, а я – до Краснодара. Поезда наши отправлялись поздно вечером, и я напомнил ему, что у него здесь живут родственники, и не скоротать ли нам время, зайдя к ним, тем паче, что было воскресенье, и они вполне могли быть дома. 

Я думал, что он их выдумал, но к моему удивлению он ухватился за эту мысль, и через час–другой нас встречали хозяева, он–“простой советский человек”, как пелось в некогда популярной шуточно–иронической песне, она – простая советская домохозяйка, не похожая не только на министерскую жену, но даже на жену директора. Квартира была двухкомнатная, обстановка в ней тоже не походила на министерскую. Но приняли нас радушно, по-русски. После обеда предложили переодеться в штатскую одежду и прогуляться. Футболки и брюки у нас были свои, а вот сапоги, тем более керзовые, никак не подходили к ним. Но радушные хозяева открыли нам нижний ящик шкафа и предложили подобрать себе обувь.

День мы провели отлично, и были благодарны “министерской чете” за возможность прогуляться в летний жаркий день в штатской одежде. Когда же мы вечером распрощались с ними, я задал своему другу каверзный вопрос: ”Слава, а тебе не кажется, что твой дядя работает действительно в министерстве, но не заместителем министра, а в лучшем случае заместителем какого-нибудь маленького начальника?” И получил такой ответ: “А разве 10 пар обуви”– не свидетельство того, что их обладатель – “заместитель министра”?

А помнишь, у начальника целой железной дороги, где мы обедали, тоже не было богато в квартире, зато какие люди там были, может быть, даже министры?” Не могу сказать, был ли хозяин этой квартиры начальником “целой железной дороги” и были ли её посетители, “может быть, даже министрами“, но хозяйка её, глава многодетной семьи, представляла собой образец ещё дореволюционного московского гостеприимства времён Гиляровского, с радушием принимавшая всех, кто мог представиться, к примеру, как друг вашего племянника Вовы, приезжавшего к Вам этой весной. Всем в большой 4-комнатной квартире находилось место, а если был большой наплыв гостей, то, по словам одного из них, некоторым запоздавшим стелили на полу, но в крове никому не отказывали.

Пример такого русского гостеприимства могу привести и из жизни более близких мне людей: семьи моей будущей тёщи–когда мы с её дочерью поженились и жили у меня, у неё то по очереди гостевали и ночевали Валины подруги по институту Аля Вахрушева, Валя Роот, Женя Сергеева, и не просто гостевали, а с превеликим аппетитом поедали хозяйкины борщи, хотя жила та не богато, если не сказать бедно. Меня самого очень гостеприимно принимали ещё в молодые годы в Москве у себя дома мои товарищи. Вот такие были времена, вот такие встречались люди, приветливые и хлебосольные, не думающие при этом, а что с этого человека можно поиметь, а если нельзя, то и “катись колбаской по Малой Спасской.” Но я опять отвлёкся,”растекаясь мыслью по древу”, а следует закончить воспоминание о Славе Бондаренко. 

Сейчас корю себя за то, что рано прервалась наша дружба, что можно было бы как-то оправдать ухудшением здоровья у обоих и меньшей подвижностью и активностью, но и перепиской не воспользовались. Сейчас сожалею, что ничего не знал о последних годах и месяцах жизни своего друга. Может быть было бы не так тяжело.