В своих воспоминаниях детства и отрочества автобиографы обыкновенно начинают чуть ли не с младенческих лет. Но я чистосердечно сознаюсь, что об этих годах я ничего не помню, как не помнят о них, по всей вероятности, и более обстоятельные, чем я, бытописатели. Если они и вспоминают, то чужой памятью, передавая то, что слышали об этих годах от своих близких.
Я помню себя мальчиком 7—8 лет, каким я и изображен на одной уцелевшей у меня фотографии. Артисту, сделавшему мой портрет, угодно было снять меня в широких шелковых шароварах, в бархатной рубашке, с завитыми кудрями. Таким я предстал и в мастерской знаменитого мюнхенского живописца Каульбаха, во время моего первого путешествия за границу. Каульбаху этот костюм очень понравился, и он попросил родителей привесть меня вторично в мастерскую, что и позволило ему сделать набросок карандашом, который, по всей вероятности, затерялся в массе других.
Как мальчик, я никогда не поражал своими способностями. Будучи сыном человека пожилых лет и молодой женщины, уже лишившейся 1-го сына, я признан был владеющим слабою жизнеспособностью, — меня откармливали бифштексами, вливали в меня ненавистный мне бульон и заставляли глотать столь же противные мне яйца всмятку.
С науками не спешили, зато приставили сперва немку, затем француженку. Обе обучили меня своим языкам, разбирая со мною игрушки. С гувернантками я вздорил, нередко доводя их до слез. Мое отношение к француженке или, вернее, бельгийке Генриетте Гейзер изменилось после того, как мне пришлось присутствовать при получении ею неожиданного известия о смерти ее матери. Я принял участие в ее горе, заметил вскоре, что она миловидна и пристрастился к ней всем сердцем.
Нанимая гувернанток своим подросткам, родители, вероятно, и не подозревают, что близкое общение с ними может иметь совершенно неожиданные последствия — пробуждение тайной чувственности.
Из детства у меня сохранилось еще одно воспоминание — о первой исповеди. Мне сказали, что надо рассказать священнику о всех своих грехах. Мне показалось, что у меня их так много, что мне их и не подумают отпустить. Ревел я дня два и затем, во время первого причастия, чувствовал себя как-то особенно счастливым. Понадобилось нелепое обучение в гимназии непонятному катехизису, чтобы задушить во мне в корне эти семена религиозного настроения.
Свободное копирование
