Четвёртые сутки пылает станица

 Дети войны. Четвёртые сутки пылает станица
 
     “Четвёртые сутки пылает станица”,– это слова некогда модной песни, исполняемой известным певцом Малининым, об одном из эпизодов гражданской войны. Когда я слышу эту песню, мне вспоминается другая картина пылающего посёлка рисосовхоаа Черкесский на Кубани в феврале далёкого 1943 года. Тогда пожар длился 2 дня, на третий день он стал затихать, но некоторые дома продолжали ещё тлеть и на четвёртые сутки, потому что бороться с огнём было некому. 

     Накануне, когда многие в посёлке уже ложились спать, в дома стали врываться озлобленные солдаты и полицаи то ли какой-то зондеркоманды, то ли остатков какой-то разбитой отступающей немецкой части. После разгрома под Сталинградом началось повсеместное отступление немецких войск и на Кубани. 

     Однако враг был ещё достаточно силён, цеплялся за каждую возможность закрепиться на удобных для обороны рубежах и спешно сооружал так называемую Голубую линию обороны. При этом для её создания широко использовался труд стариков, старух и подростков, остававшихся на оккупированной территории. Их сгоняли из близлежащих станиц и хуторов и под угрозой расстрела заставляли рыть окопы, строить блиндажи и выполнять другие земляные работы. 

      Известны случаи, когда мирное население фашисты использовали при отступлении в качестве живого щита от бомбёжек нашей авиацией или при проведении отдельных атак с целью прорыва из окружения. Очевидно, такие цели преследовались и при проведении “операции” по очищению нашего посёлка от жителей и препровождению нас под конвоем в направлении Голубой линии.

      Для нашей семьи эта “операция” началась с того, что к нам в комнату ворвался офицер и, размахивая пистолетом, стал угрожать расстрелом отцу, если тот не покажет, где у нас спрятано золото. Как могла придти в голову человеку в здравом уме мысль, что в комнате с нищенской обстановкой у людей, одетых в обтрёпанную старую одежонку, может храниться золото, приходится только удивляться. Возможно, он от кого-то узнал, что наш отец до оккупации работал управляющим, и решил, что мы богатые. 

      Но тогда при виде взбешённого врага было не до удивления. Положение усугубляло то, что злоба офицера подпитывалась подозрительностью каждый раз, когда его взгляд наталкивался на нашего отца, так как немцы почти в каждом подростке, каждой женщине, не говоря уже о мужчинах, видели партизана, или его помощника: связного, подпольщика, просто сочувствующего своим и ненавидящего оккупантов. А отец был крепким ещё мужчиной 54–х лет, не призванным в армию не столько из-за возраста, сколько по инвалидности–он потерял правую руку, попав под поезд ещё в молодые годы. 

      Пустой рукав рубашки отца немного останавливал немца от более решительных действий, чем тыканье пистолетом в лицо, но в каждую секунду могло случиться всё, что угодно, тем более, что его, вероятно, сильно раздражали мой плач и испуганные взгляды исподлобья сестры и брата. Выручило нас всех знание нашей мамой немецкого языка, причём почти в совершенстве. Дело в том, что ещё до революции её, как одну из наиболее способных гимназисток города Кинешмы, направили в Санкт–Петербург в Мариинский пансионат (типа пансионата благородных девиц в Смольном), предназначавшийся для курсисток из более бедных и менее знатных семей, то есть, как говорится в народной поговорке, такой же пароход, только “труба пониже и дым пожиже”.

      Несмотря на это, обучение и воспитание в нём были поставлены на должную высоту, и выйдя из этого пансионата, она владела свободно немецким и неплохо французским языками и смогла поступить в Петербургский политехнический институт. И когда она на чистом немецком языке стала говорить офицеру, что он ошибается и никакого золота у нас не было и нет, глаза у него, как рассказывала потом мама, округлились от удивления, тон сразу сменился на вежливо–вопрошающий, и он, чуть ли не принося извинения, разрешил собрать наиболее необходимые вещи и взять с собой.

       Воспользовавшись этим, мама прихватила с собой детский матрасик, в который было уложено аккуратно упакованное всё наше тогдашнее богатство: несколько отрезов различной материи, которые маме удалось ещё перед войной купить по каким-то ограничительным спискам, выстаивая огромные очереди. По тем временам это было, действительно, богатство, которое можно было обменять на продукты и прожить на них несколько месяцев да ещё сшить себе какую-нибудь одежонку. 

       Несколько минут, отпущенных нам на сборы, сыграли и отрицательную роль, как выяснилось в дальнейшем. Когда мы вышли из дома со спешно собранными пожитками в руках, жителей посёлка уже согнали в одно место и пытались построить в некое подобие колонны. Крайние дома полицаи уже начали поджигать, на крыше ближнего дома, подожжённого раньше других, стал ломаться с подобным выстрелу хлопком шифер, и его куски разлетались и падали в опасной близости от людей, и немцы, сами боясь быть пораненными раскалёнными осколками, ускорили наше изгнание из посёлка.

       Поэтому задумка нашей мамы в суматохе и неразберихе не заметно спрятать где-нибудь наше “богатство” оказалась трудно выполнимой. Вскоре раздалась команда двигаться, и вся наша колонна с плачущими детьми двинулась в ночь неизвестно куда. Перед выходом из посёлка, когда нас остановили, чтобы подтянулись отставшие, маме удалось не заметно, как ей казалось, выскользнуть из толпы, зайти в подъезд полуразрушенного дома и завалить там наш драгоценный матрасик битыми кирпичами. 

      Это решение представлялось тогда правильным, так как многие были наслышаны о том, что в подобных ситуациях немцы велели брать с собой вещи, а потом их отбирали. Однако в нашем случае оно оказалось не просто ошибочным, а драматическим для нашей семьи. Кто-то, видимо, заметил, что мама что-то спрятала, и оставил нас ни с чем.

      Пока же всех нас одолевали тревога и страх перед неизвестностью. Никто не знал и даже не догадывался, куда и зачем нас гонят. Конвоиры, сопровождавшие нас, естественно, ничего нам не говорили,– может быть, им это было запрещено, а может быть, они и сами не знали, а слепо повиновались, следуя за тем офицером, который искал у нас золото. Кто-то в “колонне“ сказал, что нас ведут в направлении станицы Славянской, но от этого никому легче не стало. 

      Прошло уже более 65 лет с тех пор, но многое навсегда врезалось в детскую память. Кажется, что никогда ни до, ни после не было такой чёрной, непроглядной ночи. Именно про такую ночь говорят, хоть глаз выколи. На небе не проглядывали не то, что звёзды, но даже луны не было видно: то ли не наступило ещё новолуние, то ли она была плотно закрыта косматыми тучами, медленное перемещение которых еле угадывалось в отблесках горевших вдалеке каких-то машин или танков.

      Очевидно, эти костры горящих машин служили для наших конвоиров неким ориентиром, так как они уверенно направляли ход нашей ”колонны”, и примерно через час или два мы вышли, а вернее выползли, учитывая наличие с родителями маленьких детей, на более или менее твёрдую, подмерзшую и не разбитую машинами дорогу. После этого нам разрешили немного отдохнуть, а затем наше движение продолжилось. Идти стало легче, но запах горелого железа стал более резким и неприятным, вызывающим сухой кашель. 

      Когда силы у всех уже были на исходе, неожиданно перед нами вырисовались несколько строений, похожих то ли на фермы, то ли на складские помещения. В одном из них расположились немцы, а в другом побольше велели размещаться нам. Помещение было не отапливаемым, но всё же сухим, и можно было устроить ночлег на полу, чем все быстро и воспользовались, подложив под себя имевшуюся там солому и всё, что было можно, из одежды. 

      Не знаю, как родители, но мы, дети, быстро уснули. Я проснулся рано, услышав взволнованный голос мамы на немецком языке. Как выяснилось позже, моя сестра Оля вышла по малой нужде из помещения, зашла в расположенный рядом лиман, заросший камышом, а когда уже хотела возвращаться, дежуривший немец наставил на неё автомат и стал со словами ”партизанен”, ”партизанен” требовать, чтобы она выходила из камыша.

      В это время мама и услышала его крик, и, сразу оценив опасность, выскочила во двор и стала объяснять, что это её малолетняя дочь, которая не может быть партизанкой, что она только этой ночью прибыла сюда вместе со всеми. И на этот раз выручило знание немецкого языка, так как немцы были напуганы и отступлением, и действиями партизан, а потому последствия такого столкновения с немцем могли быть непредсказуемыми. 

      Весь оставшийся день прошёл в томительном ожидании чего-то неожиданного, опасного. Ждали, что нас погонят дальше или на рытьё окопов, или в качестве оборонительного щита от наших наступающих войск. Но день прошёл относительно спокойно в заботах о приготовлении на кострах какой-то скудной пищи из захваченных с собой запасов съестного, прерываемых наблюдениями за иногда возникающими в небе воздушными боями между нашими ястребками и немецкими самолётами. Как переживали мы, и взрослые, и дети за исход этих схваток!

      К счастью, мы не стали свидетелями гибели ни одного нашего пилота, хотя в небе над Кубанью тогда были собраны лучшие ассы фашистских Люфтваффе. Позже мы узнали об этом из книг о битве за Кавказ и из кинофильма “В бой идут одни старики”. Но и сбитых немецких самолётов нам не довелось увидеть, так как бои происходили на большой высоте, быстро смещались в сторону от нас и выпадали из поля видимости.

      Немцы же то ли привыкли к таким боям, то ли были удручены и подавлены слухами о катастрофе их войск под Сталинградом, но в небо даже не смотрели, а занимались какими-то своими делами – что-то штопали, чистили оружие, некоторые писали, вероятно, письма, а другие просто грелись на тёплом уже февральском солнце. По отношению к нам вели себя безразлично, во всяком случае не агрессивно.

       Во вторую ночь все долго не могли уснуть, предчувствуя, что должно что-то случиться. А когда стало светать, все проснулись от частых беспорядочных выстрелов, топота ног и отрывистых криков немецких солдат. Пули пролетали где-то рядом, их свист мы уже научились различать. Все взрослые легли на пол и уложили рядом с собой детей, пытаясь их прикрыть со стороны, откуда слышались выстрелы. Потом стрельба стала затихать и через некоторое время совсем стихла. Стало непривычно тихо, и взрослые, выглянув осторожно в дверь, начали с шумом выходить, выводя детей.

       Со стороны, откуда нас сюда пригнали, двигалась небольшая группа наших красноармейцев, растянувшаяся в неровную цепь, как они, вероятно, наступали. Вид у всех был очень усталый, у некоторых, легко раненых белели повязки с проступающей алой кровью. Встреча для нас была радостной, но не продолжительной. Командир группы был явно чем-то озабочен, велел построиться бойцам и начал перекличку. 

       Стала понятной причина его озабоченности и хмурого вида, когда в результате переклички недосчитались много бойцов. Очевидно, перед боем это был полностью укомплектованный взвод, а осталось в строю не более 20 человек. Взвод после небольшого отдыха и завтрака в сухомятку, даже не дождавшись разогреваемого для них чая, направился дальше, получив, наверное, приказ занять новую позицию, а все мы, жители сожжённого посёлка, пошли в обратный путь, надеясь, что не все наши дома сгорели или хотя бы осталась несгоревшей часть имущества. 

       И тут, отойдя от нашего временного пристанища совсем не далеко, где-то с километр, увидели страшную картину состоявшегося недавно боя: на небольшом расстоянии друг от друга в различных позах застыли тела наших бойцов. Тяжело раненых уже, видимо, вывезли с поля боя санитары, легко раненые остались в строю и ушли дальше со своим подразделением, а эти бедняги, которых мы увидели, остались дожидаться похоронной команды. 

       Запомнилось, что все они были молодые, лица некоторых не были искажены болью, смерть для них, наверное, наступила мгновенно, а для некоторых она оказалась мучительной, о чём свидетельствовали и гримасы боли на лицах, и неестественные положения тел. Очевидно, в этом месте наши нарвались на хорошо замаскированную засаду из пулемётчика и нескольких автоматчиков, которые, подпустив наших бойцов поближе, сделали своё чёрное дело, а затем успели отступить, не понеся потерь, так как трупов немцев мы здесь нигде не увидели. 

       После такого потрясения все шли подавленные, и когда подошли к цели нашего перехода, вид полностью сожжённого посёлка хотя и подействовал удручающе, но не потряс нас так, как вид погибших наших молодых парней. Оправившись от первого шока, наша мама первым делом побежала к тому дому, где спрятала наш матрасик с материями, но буквально через минуту вышла оттуда с пустыми руками и потухшим взглядом, в котором даже мы, дети, могли прочитать отчаяние.

      Комната, где мы жили, выгорела полностью вместе с оставшимся там нехитрым скарбом, и таким образом мы остались ни с чем, вернее с теми небольшими узелками, которые смогли нести с собой при нашем выдворении из посёлка. Отец, как мог, пытался успокоить маму, говоря, что вещи – дело наживное, а главное, – что мы все живы и пока здоровы. Но дела обстояли, действительно, хуже некуда. Наступал вечер, было ещё по-зимнему холодно, а нам негде было даже переночевать.

      К счастью несколько домов и хаток оказались уцелевшими от огня: то ли их не успели поджечь, то ли подожгли плохо, не облив достаточно керосином, и огонь погас сам, не сделав до конца своё страшное дело, хотя в других домах, в том числе и в нашем, ещё тлели угли, то затухая, то вспыхивая синим пламенем. 

      В соответствии с пословицей “в тесноте, но не в обиде”, все кое-как разместились под крышами уцелевших домов и на полу вповалку провели ночь. Наутро надо было что-то решать, как жить дальше. Кто-то пытался привести в жилое состояние не до конца сгоревшие комнаты, забивая окна уцелевшими досками и устанавливая самодельные печки, кто-то рыл землянки, чтобы дождаться в них прихода весны, а мы решили добираться до Краснодара, где у нас был построенный отцом домик, который должен был для нас в нашем бедственном положении стать настоящим островом спасения или тихой гаванью, где мы надеялись переждать жизненные бури и набраться сил.

      Но нашим надеждам не суждено было сбыться: за несколько месяцев оккупации имевшиеся в хате нехитрые наши пожитки–посуда, ветхая одежонка, старая обувь, даже развалюха-мебель были разворованы. Но и у соседей “богатства” было не намного больше. Всем было очень трудно, но все жили надеждой на лучшие времена, и они постепенно наступали. 

     Более широко тема всех бед и тягот, выпавших на долю детей войны, раскрыта в художественно-документальной повести автора “Пережитое, передуманное и прожитое“,