Папа дружит с самыми разными писателями, но над тем, что они пишут, большей частью посмеивается. Иногда он читает нам свои рецензии. Самая замечательная рецензия была на одного поэта - не то Кусикова, не то Шершеневича, - который написал такие стихи:
Отягченный заботой тяжкою После с людьми по душам бесед, - Сам себе напоминаю бумажку я, Брошенную в клозет.
И «Пау-Амма» прибавляет одну только фразу: «Удалимся же от места гибели поэта».
Папа пишет шуточные стихи, но поэзию - даже не такую смешную - никак не может принять всерьез. Тем не менее, дома все больше тоненьких красивых книжек поэтов - и в некоторых напечатано: «экземпляр Михаила Алексеевича Дьяконова».
Алексей Николаевич Ремизов выдал ему голубую грамоту, написанную славянской вязью, на право ношения хвоста и членства в «Обезвелволпале» - «Обезьяньей Великой и Вольной Палате». Грамота написана от имени «Асыки, царя обезьянского» и скреплена:
«Алексей Ремизовъ, канцеляристъ Обезьяньей Великой и Вольной Палаты» и «Алконостъ Алянскiй, Волъисполкомъ и кавалеръ», а внизу написано: «Данъ в лесу, на левой тропе и подмазанъ собственнохвостно». Все это папа прочел нам, а грамоту вставил под стекло и повесил на стенку.
Асыка, царь обезьянский, потом жил в наших играх. А в квартире Ремизова, на стене, он, говорят, был намалеван в рост.
Все это узналось не сразу.
Живя у бабушки и тети Жени, я прочел сказки Ремизова. Я ничего не мог понять, только то, что это что-то очень противное, и это меня удивило, потому что я знал, что Алексей Николаевич Ремизов - папин друг. Я спрашивал, но объяснения были еще непонятнее сказок. Только через тридцать лет я узнал, что «сказки» были вовсе не для детей: это была смесь, на мой взгляд, довольно гадкой мистики с некоторой долей скучной порнографии, хотя героем и был маленький мальчик.
По вечерам все эти годы - папа работает, переводит «Древнюю Ассирию», «Историю труда и трудящихся» и «Война… ради чего?», и потом «Джимми Хиггинса» - за него дали тогда мешок картошки. В квартире теперь стоит тьма. Работают все вокруг стола в столовой, на котором горит тонкий фитилек в острие «коптилки» - масленки от швейной машины. Эту масленку мама вносит в комнату бережно, прикрывая рукой, и свет ее «прорезает дремлющую мглу». Миша учит уроки, мама шьет, я пишу пьесу. В квартире холодно, на руках - «цыпки», на мне надета какая-то тирольская куртка, но папа всегда шутит, блестя пенснэ, как в одной из маленьких книжек поэтов, которые папа приносит:
Михал Сергеич повернется
Ко мне из кресла цвета «бискр»,
Стекло пенснейное проснется,
Переплеснется блеском искр.
Только кресла никакого нету, и что такое «бискр» - неизвестно, но надо бы «Михал Алексеич».
Папа ни на кого не похож, но именно такой должен быть папа: худой, с черными-черными волосами, рыжими усиками, блестящим пенсне и со смешинкой в глазах и даже в кончике носа.
Художник Соломонов подарил ему странную картинку «экслибрис»: по мосту в бурю идет Пушкин, а под мостом Время с косой плывет по реке на развернутой книге. И на мосту написано: «Tout passe». Я знаю, что это значит: «все проходит», но почему все должно проходить - не знаю и не интересуюсь. Но папа говорит «Tout passe» - и мама ему улыбается.
И долго после того, как я ухожу спать, в столовой горит фитилек, и папа, склонив голову набок, быстро-быстро пишет своим скорым и непонятным почерком.
Свободное копирование
