Таганрогская гимназия - 5

К театру, концертам и всякого рода публичным увеселениям наше начальство относилось неодобрительно и сплошь и рядом либо налагало на посещение их прямые запрещения, либо обставляло всякими строгостями и стеснениями. Чем оно руководствовалось в этом случае, не знаю и до сих пор. Много лет спустя, по выходе из гимназии, я не раз любовно встречался со своими старыми учителями и вместе с ними вспоминал молодые годы и ни один из них не мог ответить мне определенно, за что именно театр предавался остракизму. Один говорил, что гимназия обязана следить за нравственностью учеников, другие объясняли самодурством, третий с таинственным видом сказал полушепотом, что на это было предписание из Одессы, а четвертый, ныне уже покойный и считавшийся в педагогической семье "независимым", сидя со мною в ротонде городского сада за стаканчиком вина, только махнул рукою:

-- От пищеварения и от состояния духа прецепторов зависело... Вот от чего...

Как бы там ни было и от чего бы ни зависело, но за все описываемое время мы, гимназисты, могли попадать в театры не иначе как с особого каждый раз разрешения и с особым в своем роде паспортом. Это был чаще всего вырванный из тетради клочок бумаги (откуда гимназисту взять бумаги, как не из тетради?), на котором рукою ученика писалась стереотипная фраза: "Отпускается в театр ученик такого-то класса такой-то, такого-то числа". Записка эта подавалась учеником надзирателю, который передавал ее для подписи инспектору, инспектор и подписывал ее. Впоследствии стали подписывать классные наставники. Но пока этот паспорт подписывался, ученик переживал целые часы томления: педагоги копались в своих журналах и искали, нет ли у просящегося дурных отметок, а классные наставники перебирали в памяти проступки и прегрешения. При малейшем неодобрительном отзыве налагалось запрещение. Помню, что когда я был в пятом уже классе, классный наставник возвратил мне бумажку неподписанной со словами: "У вас двойка по алгебре",-- а через год, когда я был уже почти взрослым юношей и одерживал победы над гимназистками, он же не дал мне разрешения идти на "Разбойников" Шиллера потому, что надзиратель Павел Иванович видел меня в городском саду с папироскою.

Был прав и тот старик учитель, который объяснил все пищеварением. У нас, например, существовали два памятных мне классных наставника. Один из них теперь уже вычеркнут из списка живых, а другой служил в гимназии очень недолго и, покинув учительство, перешел на какую-то другую профессию. Первый ни за что не подписывал отпусков в театр, если накануне проигрывался в преферанс, а ко второму нельзя было подойти ни с какою просьбою за десять дней до двадцатого числа, т.е. до получения жалованья. В это время его тощий кошелек был пуст, а дома -- по рассказам городских сплетниц -- его "грызла" жена. После же двадцатого он становился милейшим и жизнерадостнейшим человеком. Мы, тогда еще малыши, очень жалели, когда узнали, что он бросил гимназию. Болтали тогда наши родители и старшие, будто бы он поступил на службу к какому-то водочному откупщику, и выводили отсюда, что тянуть педагогическую лямку и нищенствовать на учительском жалованье -- нелегко.

Вспомнили при этом наши старики и свою собственную старину и, по правде сказать, не хвалили новые гимназические порядки. Я был тогда еще приготовишкой и присутствовал при этой интимной беседе. Не нравилось старикам, что в гимназиях отменили телесное наказание: мальчики хуже учатся и больше балуются. Нехорошо, с точки зрения стариков, стало и то, что теперь ни директора, ни учителя не берут ничего. Прежде, бывало, на именины или к празднику поклонишься учителю головою сахару и фунтиком чаю, или кто чем может по состоянию,-- и дело в шляпе. Учитель это чувствовал и поступал no-Божьему: когда нужно -- посечет мальчишку, а когда следует, то и по головке погладит... И учились хорошо, и в люди выходили... А теперь вон учителя бедствуют, с хлеба на квас перебиваются...

Были у нас и такие педагоги, которые считали себя как бы цензорами театральных представлений: один из них охотно отпускал учеников в театр, если гастролировали какие-нибудь гимнасты и акробаты или же давал сеансы заезжий "профессор черной и белой магии престидижитатор" -- попросту фокусник. Но он морщился и ставил всякие препоны, когда на огромной афише возвещались "Король Лир", "Отелло", "Макбет" или "Разбойники".