Мама не любила моего отца, но ценила его ум, эрудицию, научную одаренность, доброту и, возможно, считала перспективным. Мне кажется, она держала папу “про запас”, на случай, если не подвернется более удачная партия. Судя по ее рассказам о поклонниках, никогда не возбуждавших во мне интереса, она пользовалась успехом. Темноглазая, черноволосая, высокая и стройная, мама была яркой, пожалуй, даже эффектной женщиной с легким восточным колоритом, но в ее манере держаться было что-то не вполне естественное. Она не была кокетлива от природы, но как-то ненатурально кокетничала с мужчинами. В детстве мне было не по себе от ее кокетства, хотя я не понимала, что именно смущает меня. При этом мама, сколько я помню ее, всегда была дамой и держалась как дама со всеми людьми, независимо от того, на какой ступени социальной лестницы они стояли.
Пастернак писал о матери Юрия Живаго: “У нее было аристократическое чувство равенства со всеми живущими”. Думаю, это чувство было присуще и маме. Уборщицы обожали ее за приветливость, внимание и любезность. Правда, они не подозревали о том, что, говоря с ними, она не слышит их. Она всегда слышала только себя и то, что касалось ее непосредственно.
Так и не найдя до 26-ти лет того, с кем хотела бы связать себя семейными узами, мама, тронутая многолетней неизменной привязанностью моего отца, отправилась к нему в Казань. Думаю, этот поступок был импульсивным, хотя вообще-то, как все сдержанные, суховатые и поглощенные собой люди, она не отличалась ни импульсивностью, ни порывистостью.
14 ноября 1931 года мой отец писал своей матери из Казани:
“Дорогая любимая мамочка! Как странно быть счастливым, совсем счастливым, и не искать ничего другого в том, что есть. Казалось, мы грезим, счет дней исчез, и в блаженстве растворилось время. Мы дали вторую телеграмму, потому что нам казалось, что первая дана страшно давно – так много пережито за эти несколько дней, быть может, больше радости, чем за всю остальную жизнь. Поэтому очень трудно собраться с мыслями и собрать слова, чтобы передать наше счастие самым дорогим и любимым. Мы написали несколько веселых писем, но Gross-eltern и той и другой стороны не писали до сих пор. И письмо в Баку задерживается еще больше, чем в Москву, ибо в Москве лежат вещи, без которых нельзя прожить – и их недостаток есть голос жизни, пробуждающий нас от забытья друг в друге.
Я страшно горд, обладая совершеннейшей в мире женщиной, которая могла бы построить пятиэтажный дом из отвергнутых предложений и пристроить крыльцо и антресоли в стиле russe - из гнусных. Еще более я горд проявленной твердостью и сосредоточенностью в стремлении к цели. Надеюсь, одного этого факта достаточно, чтобы опровергнуть семейную легенду о моем слабом характере.
Моя жена – истинное совершенство. Ее единственным недостатком было неумение обращаться с нождачной бумагой, но и он исчез, благодаря проявленному мной такту и мудрости, как исчезла – увы! – и наждачная бумага. Это единственное горе, омрачающее наш кругозор, и любящая мать устранит и эту тучку с нашего небосклона.
Что еще прибавить, лошадка-мамука? Я уверен, что ты счастлива за своего подкидыша, и даже не уверен, а просто знаю, - как и то, что мой выбор встретит полное твое и восторженное одобрение.
Если я не спросил об этом раньше, то потому, что это произошло абсолютно неожиданно для нас самих, и даже первые дни пребывания здесь Эры этого могло не быть. Но нас спасла проявленная мною твердость характера деспотического, и мы теперь понимаем, что все иное было бы для нас глубокой катастрофой. И это, несмотря на то, что все подготовлялось шесть с лишним лет.
Итак, ура, ура, ура!!!
Мне нужно протежировать моей седьмой жене рыжей бороды только перед грозной сестрой, но не перед нежно любящей матерью, в сердце которой она займет то же место, что и я.
Я стал весь какой-то новый, и даже глядя в зеркало, себя не узнаю. Ах, мамочка, как все хорошо!
Целую тебя и обнимаю.
Твой сын, любящий тебя Ися.
14.Х1.31. Казань.
P.S. Тетя Сима получила ли письмо мое? В целях предусмотрительности – может ли неумение обращаться с наждачной бумагой быть поводом развода?”
Каким трагическим кажется это письмо в контексте последующих событий! Перечитывая старые письма, остро ощущаю причастность к происходящему, и - "печаль моя светла".
Свободное копирование
