Встреча

8. Встреча

Тютчев писал:

Весь день стоит как бы хрустальный...

В Алма-Ате это не день, это вся осень — хрустальная осень... Особенно в горах. Там небо такое синее, прозрачное, влекущее в бездонную, кружащую голову глубину, и солнце — не жаркое, уже прохладное, ослепительно-яркое, блестит на густой, недвижимой листве устремленных в вышину тополей и раскидистых кленов, на румяных, пригибающих к земле ветки яблоках, играет на искрящейся, белопенной поверхности горных потоков, на иглах сосен и словно подернутых инеем тяньшанских елей, в золотых чашечках курослепа, в рыжих, как бы опаленных огнем цветах зверобоя, на голубых лепестках цикория... Но самое главное — без единой пылинки, чистый, светящийся воздух, в нем так отчетливы ломкие очертания гор, вершины громадных, на синем фоне, деревьев, каждая остренькая травинка по краям извилистой тропы...

Вот здесь-то, в горах, по дороге на Медео, мы и встретились — мы и Миркины... Мы — это Аня, Мариша и я, мы уже спускались вниз, не помню, кто кого догнал — мы Миркиных или они нас, но не в этом дело... Мы, то есть Аня и я, были с Миркиными уже знакомы, встретившись однажды дома у Лени Вайсберга на дне рождения — не то Лени, не то Сони, его жены. Тогда мы и познакомились с ними — с Володей, рыжим, бородатым, быстроглазым, остряком, веселившим собравшихся забавно закрученными тостами и колючими анекдотами, он работал в университете, преподавал химию, и с его женой — маленькой, черненькой, с горячими карими глазами, блестевшими за стеклами очков, она была редактором — раньше в издательстве «Казахстан», теперь — в научно-иссследовательском сельскохозяйственном институте. Кажется, в чем-то мы все понравились друг другу, но речь не о нас...

Мариша и Миша, сын Миркиных, до того не были знакомы, а тут, впервые увидевшись, как-то легко (впрочем, не без вполне понятной застенчивости) поздоровались, представляясь, то есть коснулись один другого похолодевшими, негнущимися ладошками, и, отделившись от взрослых, ушли немного вперед, по тропинке, виляющей вдоль дороги, между камней-валунов, выступающих из земли, и колючих кустов шиповника, на которых кое-где вспыхивали красные, розовые, желтые звездочки не ко времени раскрывшихся поздних, осенних цветков... Они оба учились в шестом классе, им было о чем поговорить, тем более, что и жили мы рядом, через дорогу. Идя позади, мы все четверо исподтишка любовались нашими детьми, — решительно перебирающей полными, крепкими ножками девочкой, ступающей по тропке-дорожке, и мальчиком — смугым, с густой, в мелких колечках, шевелюрой, с темными, серьезными глазами, он то следовал за Маришей по пятам, когда тропинка сужалась, то вышагивал сбоку. Так мы шли — за детьми... Справа, за шоссе, по которому время от времени проносились автобусы и машины, вздымался крутой горный склон, слева, внизу, в каменистом, прорытом водой ложе гремела и плескалась Малая Алмаатинка, и кто из нас мог подумать в тот день, что тропинка, по которой, чинно разговаривая, шли наши дети, выведет их за пределы не только Алма-Аты, но и той страны, где они родились, и проляжет через Вену, через Рим — за океан, в другую страну, на иной материк и приведет их в конце-концов к дому на Манхеттене, где с тридцать второго этажа по вечерам и ночам видна — не Алмаатинка, а бесконечная, стремительная, золото-огнистая река, состоящая из машин, бегущих по шестидесятой стрит...

Не знаю, о чем говорили женщины, Аня и Нэля, шедшие впереди, что же до нас с Володей, то мы шли немного приотстав и разговаривали о всякой всячине. И небо было таким синим, а горы такими четкими, а вокруг все так благоухало, что вопрос, который задал мне Володя, прозвучал, как всплеск камня, брошенного в спокойную, сонную речную гладь:

— А чем, скажите, вам не нравится советская власть?..

В самом деле — чем?..

Ответ мой мог показаться странным, особенно в такой лучезарный, наполненный еще летней истомой день...

— Когда я служил в армии, у нас в батарее говорили о сержанте, который порядком измывался над нами, будучи помкомвзвода: «Хороший парень, но имеет массу недостатков...» Я бы то же самое сказал и о советской власти: хорошая власть, но у нее имеется масса недостатков...

— Например?

— Например, мужа моей тети 38-м расстреляли, ее посадили, как «члена семьи»... Моего дядю тогда же арестовали, с тех пор о нем ни слуху ни духу... Я работаю в «Просторе», но он висит на волоске, его постоянно грозят разогнать, снять Шухова... У меня лежит и не известно, сколько еще будет лежать в столе «Лабиринт»... Мою «Лгунью» решили было издать, заключили со мной договор, набрали — и рассыпали набор...

Не знаю, как воспринял Володя мои слова. Он, как уже сказано, работал в университете, его ценили, он бывал за рубежом, в турпоездках в Англии, ГДР, где-то еще... И при этом любил «Таганку», «Современник», БДТ Товстоногова, любил романы и повести Трифонова, цитировал одно за другим стихи Бориса Слуцкого... Он был мне во многом близок и симпатичен, однако вряд ли мы полностью понимали друг друга...

— Значит, вы против?..

— Видите ли, я не против, но в несколько ином... Скажем, чешском варианте...

В последних моих словах заключалось немало ехидства. «Чешский вариант»... После того, как войска пяти держав осуществили свой в высшей степени «интернациональный» долг...

Володя кивнул, соглашаясь со мной. Он тоже был за «чешский вариант»...

Так мы шли, четверо, знакомясь друг с другом и мирно беседуя, впереди, в нескольких шагах — Аня и Нэля, дальше, еще в десятке шагов, — Мариша и Миша... Чем ниже, тем больше было по сторонам высоких, тонких, лениво плещущих листвой белоствольных берез... Порой встречались колючие заросли малинника и ежевики с уже подсохшими, скукожившимися ягодками... Вдоль шоссе стряхивал на блестевший под солнцем асфальт черные ягоды тутовник... Иногда мы останавливались, не выдержав соблазна, и забирались в царапавший руки кустарник, потряхивали нижние ветки тутовника, подбирая жирные черные ягоды, источавшие сладкий сок... Мы набрасывались на них все вместе, скопом, но потом, подчеркивая свою самостоятельность, дети, отделяясь от нас, уходили вперед, Миша шел не оборачиваясь, немного сутулясь, Мариша порой оглядывалась, тогда я видел ее широко распахнутые голубовато-серые, с жемчужным отливом глазки, странно похожие на глаза моей матери...

Они шли впереди, мы за ними, не предполагая, что впредь нам предстоит — и весьма, весьма далеко — за ними идти...