Тем временем, в моей судьбе готовились большие перемены. По инициативе А. А. Грушка, декана историко-филологического факультета, Университет возбудил перед ВЦИКом ходатайство о командировании меня для научных занятий в Университет. Архив покойного профессора Л. М. Лопатина должен был быть разобран, и эту работу было целесообразно поручить одному из его учеников. Университет и ходатайствовал о моей командировке из тюрьмы для этой работы. Конечно, работа эта легко могла стать работой Пенелопы, которая давала бы мне возможность выходить из тюрьмы. ВЦИК вынес постановление, согласившись исполнить просьбу Университета командировать меня на работу, но оставил все же в тюрьме. Я мог уходить из тюрьмы после утренней поверки и возвращаться туда до вечерней поверки; разумеется, в праздничные дни я должен был оставаться в тюрьме. В тюремную канцелярию я должен был представлять ежедневные удостоверения Университета, когда я пришел туда для работы и когда вышел. Для более свободного обращения с часами работы и для свободного хождения по городу, я взял на себя еще небольшую дополнительную работу для нашего Отдела малолетних преступников: мне нужно было, от времени до времени, «анкетировать» в их семьях.
Как я узнал позже, прокурор Верховного Трибунала Крыленко протестовал против постановления ВЦИКа относительно меня, но его протест, на мое счастье, был оставлен без последствий. Однако до того, как я приступил к своим «работам» вне тюрьмы, Крыленко затребовал меня к себе. Под стражей меня повели в Георгиевский переулок на частную квартиру Крыленко: он был болен. Я довольно долго прождал перед дверью его спальни и любовался его дивными ирландскими сеттерами. Наконец меня ввели... В богато убранной постели возлежал Крыленко. Войдя, я, по привычке, любезно поклонился, но, Крыленко не отдал мне поклона и не извинился за такой странный прием. В комнате были кресла и стулья, но он оставил меня стоять. Хотя все во мне кипело, я старался сохранить наружную ледяную холодность.
— Вы с вашим университетом добились своего! — язвительно начал Крыленко.- Но знайте, — повысил он голос, — за малейшее уклонение с вашей стороны ответите и вы сами, и ваши друзья...
— Я не намерен их подводить, — сказал я.
— Ах да, я знаю, вы ведь «джентльмен»!—в это слово Крыленко вложил всю для него возможную презрительную иронию.
(Я не могу уже со стенографической точностью воспроизвести весь наш разговор с ним, но всем старым революционерам, которым я его тогда точно передал в тюрьме, такой прием и такие речи советского прокурора казались совершенно чудовищными по сравнению с прошлым. «Нельзя ничего подобного вообразить себе в царские времена», — говорили они.)
Крыленко был сердит па ВЦИК и старался выместить это на мне. Для чего, собственно, он меня вызывал и запугивал? Неужели надеялся, что я, испугавшись, сам откажусь воспользоваться постановлением ВЦИКа?
— Так вы намерены прятаться за ВЦИК? — язвил Крыленко.
— Я ни за кем прятаться не привык, — отвечал я, — но я действительно намерен опираться на постановление ВЦИКа и имею на это право по советским законам, которые обязательны и для вас.
— Можете идти! — резко сказал мне Крыленко. Я повернулся, удержав естественный рефлекс поклона, и вышел из комнаты. Под стражей я вернулся в тюрьму. Никаких последствий этот непонятный вызов к прокурору для меня не имел. Тем временем шли хлопоты о командировании моих друзей, Щепкина и Леонтьева, на работу в советские учреждения. Ходатайства эти тоже были утверждены ВЦИКом. Никого из них Крыленко к себе не вызывал, хотя положение моих друзей и мое было совершенно аналогичное.
Вероятно, все эти «откомандирования из тюрьмы» объяснялись зарей НЭПа. В нашем положении это было несколько неожиданно, так как мы не только были приговорены Верховным Трибуналом к «строжайшей изоляции», но еще и самим ВЦИКом зачислены в списки заложников за «белые убийства», если бы таковые были... Во всяком случае и как бы это ни объяснялось, положение всех нас троих очень облегчалось.
Свободное копирование
