Однако наступили критические дни наступления па Петербург армии генерала Юденича. В связи с этим у нас в Москве была объявлена новая мобилизация и общая проверка всех по той или иной причине не призванных до сих пор мужчин призывного возраста. Все люди в моем положении должны были явиться — разумеется, под страхом расстрела — в соответствующие Контрольные комиссии. Я бы, понятно, опять уклонился, но на этот раз ответственными за явку проверяемых были объявлены домовые комитеты. Я не мог подводить нашего председателя (кооператора, жившего в нашем доме «по уплотнению»), да если бы и захотел это сделать, вряд ли бы смог: на меня бы донесли. В частности, наш дворник все более и более большевизировался.
Итак, мне надо было идти в Контрольную комиссию. Но как это сделать, если я уже больше года был «злостным уклоняющимся», приравненным к дезертирам? Я стал искать фальшивые документы, но ничего мало-мальски приличного не смог достать. С такой «липой» в комиссию лучше было не соваться. Тогда я решился, по старой памяти, отправиться в Университет, где получил подлинное, но в сущности, ничего не значащее удостоверение о том, что в 1912 году (то есть уже 6 лет тому назад!) я состоял «оставленным при Университете для подготовки к ученому званию». Оставленные при Университете в Красную армию, как и в нашу старую армию, не призывались. Впрочем, ко мне все это не могло относиться, так как уже несколько лет «оставленным при Университете» я не числился.
Кроме этого документа я раздобыл огромный лист, на котором было указано, кто именно не подлежит призыву в Красную армию и на каких основаниях. С этими двумя, конечно, совершенно неподходящими, документами я в указанный день отправился в Контрольную комиссию.
Часа три прождав в огромном хвосте, стоявшем на улице, я наконец попал в здание, где работала комиссия. Надо было проходить там через несколько столов. Все шло для меня благополучно: при огромном числе проверяемых и большой спешке ничего точно разобрать было нельзя. Но вдруг у главного стола ко мне придрался какой-то «красный» военный чиновник, представитель Военного комиссариата: «Почему же вы еще не призваны в Красную армию, гражданин? У вас должен быть об этом документ, а то вы — злостный уклоняющийся. Я принужден буду вас арестовать и препроводить в Военный комиссариат». Я начал применять заранее обдуманную тактику и на листе с категориями освобождаемых от призыва указывал разные разряды «научных работников». «Декретами за такими-то номерами, от таких-то чисел, — говорил я с расстановкой, — как видите, освобождаются от призыва научные работники, к числу которых принадлежу и я. Тут перечислены оставленные при Университете для подготовки к ученому званию прозектора, лаборанты, препараторы и другие». Я особенно подчеркивал голосом непонятные большевику иностранные слова. Я надеялся таким образом попросту заговорить ему зубы и рассчитывал, что он не обратит внимания на то, что, в сущности, я только был, а не состою еще и теперь в категории, подлежащей освобождению.
Однако на этом пути я не добился успеха. Комиссар, правда, был несколько сбит с толка и, благодаря этому, не заметил никчемности моего университетского удостоверения, но полностью в своей правоте я его все же не убедил. Он все продолжал твердить: «Но почему же у вас нет документа об освобождении от призыва? Нет, надо вас отослать в Военный комиссариат». Я же, все больше и больше напирая на «ученые слова», производившие на него видимое впечатление, доказывал ему, что именно он должен выдать мне такой документ. Прав, разумеется, был он, а не я.
Дело затягивалось, и я чувствовал, что оно поворачивается не в мою пользу. Отсылка в Военный комиссариат была бы для меня трагична.
Вдруг из стоявшего за мною хвоста ждавших свою очередь и задержанных объяснениями со мною представителя Военного комиссариата выскочил типичный солдат-большевик, по самые глаза заросший колючей щетиной, в растерзанной шинели и бесформенной грязной папахе. «Да чего тут еще валандаться и народ задерживать!» — закричал он, уснащая свои слова непечатными выражениями...
Я подумал, что рыжий солдат наносит мне последний удар и требует моего немедленного ареста... Наоборот, он оказался моим неожиданным защитником!..
«Вот полчаса тебе ученый человек дело объясняет, — кричал солдат комиссару, — а ты все не понимаешь! Небось, его бы на твое место посадить, он бы сразу понял, — ученый, сразу видать! А ты ни черта не понимаешь. Только народ задерживаешь. Почему ты сам не на фронте? Ишь, морду-то отъел, такой-сякой!»
«Прошу не агитировать, товарищ! — тщетно пытался прервать крики солдата комиссар— у тебя на то полных нравов нет».
Но тот не унимался и кричал все яростнее: «Что вы тут, такие-сякие, путаете! Не с такой мордой с портфелем ходить! Мы кровь бессменно проливаем... Всех бы вас на фронт и к...»
«Прекрати немедленно. Не смеешь так агитировать!» — без особой уверенности в голосе кричал ему все то же в ответ тыловой большевик. Он был, видимо, смущен и, чтобы скорее ликвидировать этот неприятный для него инцидент, быстро написал и сунул мне в руку какую-то бумагу: «Можете идти, гражданин».
Я взглянул на удостоверение в моих руках. Там было прописано, что я «освобожден как незаменимый сотрудник». Какой и какого учреждения «незаменимый сотрудник» — в удостоверении не говорилось. Документ этот, снабженный заранее подписями и печатями Военного комиссариата и Контрольной комиссии, служил мне после этого верой и правдой до самого моего ареста и никогда и ни в ком не возбуждал сомнения.
Когда я вспоминаю это тяжелое время, моя мысль всегда останавливается, с чувством душевной отрады и сердечной благодарности, на маленьком светлом оазисе в этой мрачной пустыне. Я говорю об уютном уголке моей двоюродной сестры, Маши Авиновой (старшей дочери тети Машеньки Новосильцевой). Как могла она в советских условиях, в чужом доме и в большой тесноте, все же сохранить вокруг себя милый старый уют и даже следы элегантности бывшей жизни — это ее секрет и одна из сторон ее шарма...
Милая Маша! Как я лично—и столь многие другие! — отдыхал в атмосфере ее искристой, бьющей ключом жизненности и в окружавшей ее красивой и уютной обстановке, созданной ею и носившей яркий отпечаток ее личности. Я не знаю другого места, где бы я так отходил душой от грязи, грубости и уродства советской жизни.
Не знаю, сознает ли Маша, как много она дала мне тогда...
С благодарностью вспоминаю также и другое место в Москве, где я иногда отдыхал душевно в те времена.
Долгий период времени каждую среду я ходил к Толстым, на их очень немноголюдные, музыкально-вокальные вечера. Гр. Сергей Львович (старший сын Льва Николаевича) был прекрасным пианистом и обладал тонким музыкальным чувством. Этого, конечно, нельзя было угадать по его внешности. Толстой идеально аккомпанировал А. Л. Ниловой (жене ген. Нилова), которая пела нам русские романсы и мои любимые песни Шуберта и Шумана. Голос у Ниловой был небольшой, но очень приятный. Мне приходилось слышать и лучшее исполнение этих песен, но никогда, ни раньше, ни позже, они не производили на меня того захватывающего впечатления, как тогда.
А. Л. Нилова скончалась в 1930 г. недалеко от Парижа и похоронена на Кламарском кладбище. Когда я хожу туда на наши родные могилы, я стараюсь заходить и на ее такую одинокую и заброшенную могилку...
С чувством сердечной благодарности вспоминаю я бедную Анну Львовну. Так и слышится мне всегдашняя нотка тоски в ее грудном голосе...
Попав под арест и увидав опасность (в ЧК ему, конечно, как и другим, грозили расстрелом), Виноградский решил спасти себя, топя всех остальных. Выдать он мог первоначально не очень много, так как был лишь помощником Леонтьева в некоторых (не всех) конспиративных делах, но не состоял членом ни политической, ни военной организации. Сравнительно мало что зная точно, Виноградский, однако, о многом догадывался, так как был близок к Щепкину и Леонгьеву и знаком со многими членами «Правого» и «Национального» центров. Именно поэтому предательство Виноградского сразу осложнилось для пего необходимостью играть роль секретного агента ЧК. Он предавал многих как бы на ощупь, но, благодаря своему уму и наблюдательности, он очень часто догадывался правильно. Потом ему приходилось, уже сидя в тюремной камере с преданным им человеком, путем разговоров и наводящих вопросов выуживать из него то, чего он не знал и о чем только догадывался. Кроме того, следователь ЧК, давая ему задания выведать что-либо, помогал ему, сообщая разные данные, добытые из других источников. Таким образом, Виноградский в разговорах с заключенными мог производить впечатление, что он был гораздо более в курсе политических и конспиративных дел, чем это было в действительности.
Обо мне лично Виноградский точно даже не знал, что я состою в нашей организации и тем более — что я там делаю, но он имел правильное ощущение, что я постоянно вижусь с С. М. Леонтьевым не только в качестве знакомого, но и по каким-то конспиративным делам; более того, он правильно догадывался, что тот «Сергей Павлович», который в случае провала их с Леонтьевым по «юденичской» линии должен их заменить, был именно я. Все это он донес ВЧК и именно это привело к моему аресту, как и к разновременным арестам многих моих друзей и сотоварищей по работе. В частности, незадолго до меня был арестован Д. М. Щепкин и О. П. Герасимов, выданные тем же Виноградским. Про своего «друга» Щепкина Виноградский знал порядочно, про Герасимова же, как и про меня, больше догадывался, чем знал.