В 1940 году я исследовала популяции дрозофил, обитающие на северной границе ареала распространения вида. Два небольших города неподалеку от Москвы — Кашира и Серпухов — окружены яблоневыми садами. На заводах безалкогольных напитков и на фруктовых базах этих двух городов я ловила мух. Лаборатория размещена неподалеку от Каширы на Кропотовской биологической станции. Станция помещается в небольшом помещичьем доме, брошенном его хозяином на произвол судьбы. Организована она Кольцовым и принадлежала его институту. Сотрудники института в теплое время года проводили там свои опыты. Когда Кольцова сместили, а институт переименовали в Институт цитологии, эмбриологии и гистологии, станция сохранилась за этим институтом. Помещик когда-то построил свой дом на окраине деревни Кропотово, на берегу Оки. Если вы спросите меня, где находится рай, я без малейших колебаний скажу: на берегу Оки. Леса на крутом берегу реки, поля и луга, песчаные берега и отмели, чистые ручьи, бегущие по незаболоченным лесам и лугам, нежаркое лето, сухая зима — атрибуты приокского рая. Здесь Левитан писал свою «Золотую осень», Клюев, стихам которого нас обучал господин Стрижешковский в немецкой школе, назвал эти места «берестяным раем».
Много мне довелось поездить по гигантской империи и соприкасаться с рабочими разных ее городов и разных наций. Я приходила на завод или на овощную и фруктовую базу со своим ловчим аппаратом и просила разрешения ловить мух. Командировочное удостоверение с печатью и штампом Академии наук я предъявляла в конторе учреждения. Перед рабочими представала особа с насосом для ловли мух, муха за мухой, каждая муха — вдох, ибо струя воздуха, созданная моим вдохом, увлекала муху в контейнер ловчего аппарата. Зрелище, согласитесь, странное. Рождало оно противоречивые чувства — одни и те же везде, во всех городах и республиках: смесь насмешливой снисходительности и уважения к науке. Чувства, как мне кажется, везде одни и те же, но комментарии различны.
Самые умные люди обитают в Кашире. Директор овощебазы говорил мне: «У каждого овоща и у каждого фрукта своя муха. Ваши красноглазые, маленькие — на яблоках; на помидорах, мухи с маленькими головками и коричневыми глазами, тоже маленькие; на соленых огурцах этих не будет — там большие, темные». Все верно. Девушки разглядывали пробирки с пойманными мухами,
— А эта что же так раскормилась? — говорила одна.
— Много ты понимаешь, — говорила другая. — Эта большая другой породы. Ты что думаешь, если мышь до отвала кормить, она до крысы дорастет?
Муха подлетела, похожая на осу.
— Оса, — говорит одна.
— Не оса, а муха. Два крыла, а у осы четыре.
— А на осу похожа.
— Мимикрия.
А на станции работали сотрудники бывшего кольцовского института, умные из умных. Сахаров создавал свой сорт гречихи. Астауров проводил свои опыты на тутовом шелкопряде. И жил в берестяном раю на берегу Оки русский мужик с рыжей бородой, Дмитрий Петрович Филатов.
Рыжий красного спросил:
Чем ты бороду красил?
Я не краской,
Не замазкой.
Я на солнышке лежал,
Кверху бороду держал.
Так, смеясь над своей внешностью, писал мне Филатов, когда война разлучила нас. Жил Филатов в том самом доме, где помещалась станция. Мы с моим другом шли мимо его окна. Он сидел в комнате перед распахнутым настежь окном и шил.
— Вот это Дмитрий Петрович Филатов, — сказал мой друг, — подойди, протяни ему руку, он рад будет с тобой познакомиться.
Только встать он не сможет. Он штаны свои чинит. Они у него единственные.
Я потом рассказала Дмитрию Петровичу об обстоятельствах нашего знакомства. «Как это он догадался?» — сказал Филатов. Догадаться не мудрено. Как сейчас слышу звук шагов его босых ног по веранде, где сотрудники станции обедали и ужинали все вместе. Он не был толстовцем, как мой отец. Он не следовал никому и ничему. Он сам такой: охотник, обитатель леса, человек из народа.
— В деревню ходил, уговорил одну женщину молоко мне носить.
— Где работаешь? — спрашивает.
— На станции, — говорю.
— Сторожишь, что ли?
— Нет, я ученый, профессор, — говорю. Ну, как тут не подразнить?
— Зачем же вы сказали, что профессор? — спрашиваю.
— Я для нее. А то еще подумала бы, что я за молоко не заплачу. А еще такой разговор был.
— Хотите пир устрою нам с вами? — спрашиваю. — Цыпленка зажарю.
— Нет, — говорит, — не хочу, чтобы вы среди цыплят стояли, на цыпленка показывали и говорили бы: «Вот этого зарежьте».
— А мне в деревне любая хозяйка не то что ощипанного, а и потрошеного цыпленка продаст.
— Все равно не хочу, — говорит, — цыпленка жаль.
— Да ведь вы охотник, — говорю.
— А может, больше и охотиться не буду.
— Ладно, — решаю я, — грибов наберу и зажарю.
— Только белые отдельно жарьте, — говорит.
Сказано — сделано. Сковорода одна, белые в одной стороне, прочие — в другой.
— Ишь как белые-то по всей сковороде раскидала, — говорит.
— Дмитрий Петрович, — говорю я, — я вас обожаю. А понравилось?
— Вкусно, но масла слишком много.
Для совместных обедов и ужинов у нас общественный фонд продуктов.
— А масло не общественное, а мое, сколько хочу, столько и кладу.
— А я к своему отношусь так же как к чужому, свое тоже общественное — экономить надо.
— А к чужой жене вы тоже относитесь, как к своей?
— Да, — сказал он, — мне так же больно, когда чужая жена изменяет своему мужу, как если моя жена — мне.
Свободное копирование
