На второй день голодовки после обеда члены комитета были вызваны в контору. Там мы застали члена комитета политического Красного Креста Е. П. Пешкову. Она сказала нам, что виделась с Уншлихтом и теперь хочет побеседовать с нами, чтобы узнать, на каких условиях мы согласны прекратить голодовку, так как ни освобождение нас, ни предание суду невозможно. Беседа продолжалась довольно долго, но была безрезультатна. Мы не считали возможным пользоваться в этом случае посредничеством Красного Креста и твердили, что нам нечего добавить к тому, что мы писали в своем заявлении в президиум ВЦИКа. Пешкова ушла огорченная. Мы же вывели из этого эпизода заключение, что олимпийское спокойствие, обнаруживавшееся до сих пор ВЧК, начинает колебаться.
И действительно, на следующий день к вечеру явился Уншлихт. Он был сладок как мед и выражал свое огорчение: как это мы решились на такой шаг, даже не поговорив с ним? "Но ведь ваш же агент заявил нам, что никаких разговоров быть не может и что из ВЧК никто не явится?" — "Это — недоразумение, никто ему этого не поручал". Точно так же оказалось "недоразумением", что никто не может быть выпущен на свободу для устройства дел и что мы должны немедленно перебираться в тюрьму МЧК: самый перевод наш на Кисельный переулок был предложен лишь для нашего "удобства"; если же мы не хотим воспользоваться этим "предложением", то это — наше дело, неволить нас никто не станет.
Но как же объяснить грубое противоречие между тем, что Уншлихт нам говорил до Нового года, и объявленным ныне постановлением? Каким образом вместо ограниченного списка местностей, в которых нам жительство воспрещается, и предоставления права свободного выбора места жительства за этими пределами явился ограниченный список местностей, где нам жить разрешается? На эти вопросы Уншлихт определенного ответа не давал, как не отвечал и на вопрос, почему нас не предают суду. Он сказал только: "К сожалению, я вполне откровенно говорить с вами не могу, потому что каждое слово мое потом появляется в "Социалистическом вестнике". Что же касается существа дела, то Уншлихт сказал, что постановление можно изменить. А именно он предлагает нам: 1) для поселения нашего нам предлагаются три уездных города: Кашин Тверской губернии, Любим Ярославской и Коротояки Воронежской; 2) ехать туда мы можем свободно, без конвоя; 3) семьи могут ехать с нами на казенный счет; 4) до приискания заработка мы будем получать ежемесячное пособие в размере 750 тысяч рублей; 5) нам будет разрешена служба в правительственных учреждениях, о чем будут поставлены в известность местные ЧК; 6) желающим будет разрешен выезд за границу с семьями на казенный счет; 7) больные будут совершенно освобождены; 8) все будут освобождены на три дня для устройства своих дел.
Разговор с Уншлихтом убедил нас в том, что позиция ВЧК пошатнулась. Чтобы выяснить размеры уступок, каких вообще можно добиться в данный момент, мы заявили, что ничего ответить без обсуждения с товарищами комитет не может. Но во всяком случае мы не думаем, чтобы они удовлетворились уездными городками, один из которых — Коротояки — вообще можно считать несуществующим, так как он основательно разрушен в ходе Гражданской войны, как разрушена 25-верстная железнодорожная ветка, на которой он стоит. На это Уншлихт ответил, что к перечисленным трем городам можно прибавить и один губернский — Вологду. "Хотите, условимся, что вы все поселитесь в Вологде?" Мы посмеялись: "Что же это, ВЧК хочет сразу создать в Вологде такую сильную социал-демократическую организацию? Мы во всяком случае не думаем, чтобы при нынешних условиях могли найти квартиры и устроиться в Вологде сорок пять человек с семьями!" Кончили мы тем, что ввиду неоднократно уже обнаруживавшихся "недоразумений" с тем, что нам говорится на словах, мы лишь тогда внесем сделанные нам предложения на обсуждение товарищей и дадим свой ответ, когда будем иметь письменную формулировку этих предложений. "Хорошо, я сейчас в конторе напишу все, что вам сказал, и пришлю вам", — ответил Уншлихт, и на этом мы расстались.
Это был день свиданий, и все свободные комнаты при конторе были заняты заключенными и пришедшими к ним родными. Все мы чувствовали себя еще очень бодрыми и потому своим правом свиданий воспользовались. Кое-кто при этом слышал, как в соседнем кабинете Уншлихт говорил по телефону — с кем, было неизвестно, но отдельные слова были разобраны. Уншлихт говорил своему собеседнику: "Они на это, видимо, не согласятся. Надо будет прибавить еще города". Разговор по телефону продолжался довольно долго, но больше ничего расслышать не удалось. Из конторы Уншлихт вскоре уехал, так и не написав обещанной нам бумаги.
На следующий день вечером мы все же эту бумагу получили: ее принес нам начальник тюрьмы. Все в ней было написано так, как говорил Уншлихт, но только обещанная Вологда исчезла из списка разрешаемых нам городов.
Свободное копирование
