Через несколько дней нас посетил новый начальник Петроградской ЧК — некий Семенов, так же, как и Комаров, из рабочих, производивший впечатление человека скромного и малоинтеллигентного. Я спросил его между прочим, что означает эта смена руководящего персонала ЧК — уж не изменение ли курса ее? Он ответил на это простодушно: "Я и сам не знаю. Вот увидим!" Он рассказал мне о происходивших в это время по фабрикам и заводам выборах на беспартийную конференцию и с торжеством заявил, что меньшевиков больше десяти-пятнадцати на конференции не будет. На это я заметил ему, что если бы были действительно свободные выборы, то наша партия провела бы не менее половины делегатов. Он стал горячо спорить, но когда я насмешливо сказал ему: "А почему бы вам не попробовать?" — улыбнулся и перешел к другой теме. Тема эта была — условия нашего дальнейшего содержания в тюрьме. Семенов заявил, что хорошо понимает недопустимость содержания нас в обычных условиях заключения, так как мы ни в чем не обвиняемся, а просто, "ввиду тяжелого времени, переживаемого советскою властью", нас признано необходимым изолировать от общения с внешним миром, и особенно рабочими. Поэтому будет сделано все возможное, чтобы наше положение облегчить.
И действительно, на следующий день мы были переведены в новое помещение. Деревянной перегородкой были отделены галереи пятого и шестого этажей одного из крыльев ДПЗ и предоставлены в наше полное распоряжение. Сюда были переведены в первую очередь все бывшие обитатели крепости (мужчины), а затем это отделение — "социалистический коридор" — пополнялось по нашему указанию заключенными социалистами и анархистами. Камеры наши (в большинстве разместилось по одному человеку, лишь немногим — с увеличением числа заключенных — пришлось жить вдвоем) были открыты с утра до одиннадцати-двенадцати часов ночи, и электричеством мы могли пользоваться всю ночь. Вместо обычных четверти часа нам было дано на прогулку час. В одной из камер верхнего этажа была поставлена железная печка, на которой мы могли разогревать приносимые из дому припасы, варить картофель и кашу, кипятить воду. Это было очень важное приобретение, ибо пища в это время в ДПЗ была не только крайне скудна, но и отвратительна. Мы получали в день полфунта хлеба, чайную ложечку сахарного песка и два раза в день суп. Суп этот вначале варился из зайцев, бог весть откуда попавших в запасы петроградских продовольственных органов. Редко приходилось мне есть что-либо более отвратительное, и уже через несколько дней у меня появилась такая изжога и тошнота, что недели на две я окончательно потерял всякий аппетит, а затем уже к казенному обеду и ужину не прикасался. Когда зайцы все были съедены, стали варить суп из селедки. Приправой служила сначала мерзлая кормовая свекла, а потом, когда открылась деятельность петроградского порта, американская фасоль, оказавшаяся почему-то горькой, но во всяком случае более питательная, чем пресловутая свекла. Но все это давалось в таких незначительных дозах, что заключенные, не имевшие передач из дому, ужасно голодали. Особенно страдали кронштадтские матросы, вернувшиеся из Финляндии. Но хуже всего было то, что для экономии топлива кипятильные кубы оставались в бездействии. Воду для чая кипятили в тех же котлах, где только что варился заячий или селедочный суп! Она имела отвратительный вкус и запах, и лишь с трудом можно было выпить стакан настоянного на этой воде "кофейного напитка" из пережженных подсолнухов, который давался заключенным вместо чая.
По вечерам у нас в коридоре читались лекции, а иногда по отдельным камерам собирались клубы — социал-демократический, эсеровский и анархический. На лекции и заседания клубов приходили женщины-социалистки из женского корпуса. Раз в неделю мы ходили в театр, устроенный в противоположном крыле дома. Здесь представления давали заключенные артисты, которых всегда было несколько человек, или же приглашенные со стороны. Декламация, пение, балалаечный оркестр были обычными номерами. Очень часто демонстрировалось балетное искусство, для чего приглашались второстепенные артистки государственных театров. Иногда ставились целые пьески, большей частью Мольера и Скриба, в переделке и с сокращениями. Раз как-то поставили революционную пьесу. Но только она относилась к эпохе Февральской революции 1917 года и потому в обстановке большевистского режима звучала странно. Сюжет ее был таков: на фронте три солдата приговариваются к смертной казни за пропаганду среди своих товарищей и непочтительность к начальству. Приговоренные произносят речи против смертной казни и с восхвалением свободы. Их уже выводят на расстрел, но в это время вбегает офицер, тоже преданный делу свободы, и сообщает, что в Петербурге революция, царь низложен и т. д. Разумеется, приговоренных тотчас же освобождают, и товарищи устраивают им триумф. Но триумф устраивает и тюремная публика филиппикам против смертной казни, речам о свободе, революционному офицеру ("золотопогоннику"). Коммунистическому тюремному культпросвету пришлось убедиться, что он не совсем удачно со своей точки зрения подобрал пьесу для пропаганды. Не более удачна была и попытка пропаганды при помощи кинематографа. Была дана какая-то старая немецкая социальная драма. Содержание ее следующее: рабочие громадного завода объявляют забастовку, несмотря на отговоры своего молодого вождя; забастовка кончается неудачей, и обозленные рабочие пытаются взорвать завод и расправиться с хозяином. Но добродетельный вождь предохраняет завод от взрыва, а хозяина спасает от расправы. В результате кое-кто из забастовщиков оказывается в тюрьме, а добродетель получает награду в виде директорского места и руки хозяйской дочери.
Свободное копирование
