Глава 11
Маленьким я себя почти не помню. Есть какие-то отрывочные мимолётные воспоминания. Из рассказов мамы я знал, что родился гладеньким, хорошеньким, но капризным мальчиком. Особенно стал капризничать, когда начал ходить. Бывало, что не так — падал на пол и начинал дрыгать ножками. Терпели родители, терпели и однажды решили применить антигуманный метод: дождались, когда я неосмотрительно вскинул свои ножки вверх, и хорошенько всыпали ремня. Или метод оказался эффективным, или я понятливым — но с тех пор стал шёлковым ребёнком.
Ходить я начал рано — в одиннадцать месяцев. С этого периода у родителей появилась дополнительная забота: поскольку я рос любознательным малышом и везде пытался сунуть свой носик, им постоянно приходилось убирать различные домашние предметы, к которым я легко дотягивался.
Был случай, когда я опрокинул на себя ведро с водой. Оно стояло на скамейке, а мне захотелось проверить, всё ли в порядке дома с водой. После этого случая абсолютно все колющие, режущие и, тем более, имеющие высокую температуру предметы, к моей досаде, стали убираться на всякий случай куда-нибудь подальше. Тогда я оперативно перемещался в следующую комнату, туда, где два моих родных дяди и тётя «грызли» гранит школьных наук. Мои робкие попытки подключиться к этому «доброму» и «вечному» получали резкий отпор, но пару помятых страничек, иногда с «автографами», в дефицитных тетрадках расслабившихся учеников я оставлять успевал. А однажды порвал паспорт дяде Владимиру и у него из-за этого были неприятности.
Говорить, а точнее, лепетать я начал тоже рано. Слова переделывал до такой степени, что моё арго никто не понимал, кроме, конечно, мамы. Вместо «сапоги» говорил «дибыги», вместо «тапочки» говорил «чапчи» и так далее.
Дуся, ей только исполнилось девять лет, и четырнадцатилетний Пётр относились ко мне спокойно, а Владимир просто души не чаял — называл любимым племяшом. Летние каникулы позволяли ему подолгу со мной возиться. Был забавный случай. Как-то Владимир рассказывал мне сказку-страшилку про Бабу Ягу и Кощея Бессмертного. Рассказывал долго, ожидая когда сказка меня проймёт и я от страха начну плакать. Артистично понижая тембр голоса и жестикулируя руками, он говорил:
— Идёт по дремучему лесу злой-презлой Кощей Бессмертный, а навстречу ему идёт злая-презлая Баба Яга. Встретились они и решили, что раз они злые-презлые им надо найти и съесть маленького вкусненького мальчика. (Намёк в мою сторону).
Слушал я сказку, слушал, а потом насупившись и понизив голос, неожиданно изрёк:
— Я тозэ злый!
Почему я сказал «злый», а не «злой» и почему я вообще это сказал — и сам не знаю, но с тех пор мои родственники эту байку рассказывают как анекдот.
Нередко со мной забавлялись бабушка Ульяна и часто приезжавшая к ней её сестра Пана Егоровна. Припоминается, как они шутя поочередно подбрасывали меня вверх и запрокидывая свои головы, с шумом нюхали мои штанишки, при этом нарочито громко чихали и восклицали:
— Фу, тютюн! Фу, тютюн! — и громко смеялись. И я заливался безудержным смехом.
По правде сказать, я всегда думал, что тютюн — это что-то такое нецензурное, вроде как принадлежность мальчика — «тюнька». И уже будучи совсем взрослым, неожиданно узнал, что тютюн — это табак очень низкого сорта с отвратительным запахом при курении. Вот тебе и тютюн! А я-то думал...
Летом родители часто ездили на «остров». Лодка хоть и большая, но на ходу — лёгкая. Из-за того, что она немного протекала, внизу всегда было сыро. Отец сделал из деревянных реек аккуратную решётку, на которую меня, полуторагодовалого, усаживали во время поездок. Сидя внизу лодки, я вокруг ничего не видел, но поскольку был любопытным, то постоянно вставал на колени и вытянув шею начинал вращать головой, как перископом, рассматривая окрестности. Отец садился за вёсла и мы отплывали от берега. Мама, уже заметно беременная вторым ребёнком, сидела на корме и следила за мной. Как только я начинал слишком уж тянуть шею, она сердито говорила:
— Сядь, кому говорю!
Проходила минута, другая. Сидеть внизу лодки и тупо смотреть на небо было выше моих сил. Я невольно начинал снова вытягивать шею, но тут же слышал:
— Выпадешь, кому говорю!
Когда подъезжали к месту, нас встречал радостный лай Пирата. По оттенку лая «островитяне» без ошибки определяли, свои приехали или чужие.
После обеда взрослые шли заниматься своими делами, а меня мама укладывала спать в доме одного, на кровати под пологом. Когда она выходила, я долго не мог заснуть, потому что не любил оставаться один, и лежал, настороженно прислушиваясь. Изредка до меня доносились различные звуки: в тишине я слышал, как на окне по стеклу билась, делая небольшие перерывы, какая-то муха; потом на улице клацнула дужка ведра; затем донеслось монотонное устрашающее мычание бугая; потом на кого-то начинал лаять Пират. Свернувшись калачиком, я под эти звуки засыпал.
Мама говорила, что я очень любил купаться. Она нагревала воду, наливала её в корытце и ещё не успевала меня туда поместить, как я начинал плескаться с такой активностью, что половина воды оказывалась на полу. Вот уж точно — водолей.
Однажды Фёдор Аристархов, жених отцовой сестры Анны (я о нём уже упоминал), сделал мне царский подарок: привёз из Павлодара небольшую оцинкованную ванну для купания. На такой подарок приходили посмотреть знакомые односельчане.
Попытаюсь припомнить, какие были у меня тогда игрушки. Пирамидка, — обыкновенная деревянная пирамидка: стерженёк на подставке и несколько разноцветных колёсиков, которые нанизывались на этот стерженёк. Собрать пирамидку можно было несколькими способами: в обратном порядке, в смешанном порядке, но мне всегда нравилась законченность в построении и я, заканчивая игру, собирал и оставлял пирамидку правильно собранной — ёлочкой. Была ещё зелёная фанерная с деревянными колёсами машина, которую я таскал за верёвочку. И были кубики с выжженными на гранях буквами и цифрами. Одним словом, как у любого нормального ребёнка игрушки у меня были, но только деревянные.
Мои способности в этот период проявлялись в самых неожиданных ипостасях. Особый резонанс получили жуткие случаи (по-современному — ужастики) от необычно проявившегося у меня тяготения к освоению ветеринарных дел. Первый случай произошёл со мной, когда мне шёл третий годик. Я думаю, что это одно из первых моих детских туманных воспоминаний (кое-что помогла вспомнить, конечно, и мама).
К тому времени я уже научился довольно сносно ходить, и мама часто выводила меня на прогулку. Возле нашего домика, сразу за забором, находилась сельская баня. Многие сельчане приезжали помыться, по обыкновению, на лошадях, которых привязывали к этому забору. Затем забирали с собой закреплённые у седел берёзовые веники, а некоторые — и небольшие шайки, и с ними исчезали в банных дверях.
В тот день мама, как обычно, вывела меня на улицу, и я некоторое время был под её неустанным присмотром. В какой-то момент бдительность с её стороны ослабла, тогда я решил пройтись за забор, который отделял наш домик от всего остального мира, чтобы проверить, правильно ли местные жители подковывают своих лошадей.
Мой рост вполне позволял не пригибаясь проходить под лошадьми, я уверенно направился к ним: прошёл под одной, потом под другой — подковы в порядке, хвосты расчёсаны, подпруги затянуты. Лошади стали нервно грызть удила и беспокойно переступать ногами, потому что проверка для них оказалась «неплановой», да и вообще, мало ли чего можно было ожидать от непонятно откуда взявшегося малыша.
Ну откуда мне, ребёнку, знать, что лошади в случае опасности лягаются? Известны случаи, когда калечили или даже убивали насмерть взрослых людей. Мои родители об этом знали. Заходя под очередную лошадь, я вдруг увидел их — они стояли недалеко, побледневшие и с безумными от испуга глазами. Мама, боясь спугнуть лошадей, молящим голосом подзывала меня:
— Сынок, родной! Иди ко мне, дам что-то вкусненькое! Иди же скорей, сынок!
Надписи на подковах я решил не проверять и послушно, под изумлённо-недоуменные косые взгляды лошадей, поковылял к родителям, даже не догадываясь, что покидал зону смертельного риска. Остаётся только удивляться тому, что ни одна лошадь не взяла грех на душу и не попробовала силу своего копыта на теле маленького человечка. Один бы лёгкий удар — и каюк...
Подхватив меня на руки и обцеловывая лицо, мама разрыдалась, а отец быстро подошёл к лошадям, отвязал их и разогнал. Когда распаренные, красномордые, с мокрыми вениками и шайками в руках, хозяева лошадей стали выходить из бани, то, естественно, не обнаружили на месте принадлежащий им «легковой» транспорт. Сам я не слышал, но крику, говорят, за забором было много.
Второй случай произошёл с индюшатами в доме моей белорусской бабушки. Об этом упомяну в одной из следующих глав.
Свободное копирование
