СНОВА НА СЕВЕРО-ЗАПАД
Записки. Очерк 7
Часа в два ночи под 22 марта 1942 года ординарец разбудил меня энер-гичными толчками в плечо. Было холодно. Северо-восточный ветер гнал по улице снежные буруны. В темноте по всей деревне слышались людские голо-са, стучали топоры, ржали лошади, визжали на дороге полозья саней.
Батальон выступал в поход.
Еще затемно миновали мы саратовскую деревушку Трековку и направи-лись по маршруту к станции Никольское.
На исходе дня, когда до Никольского оставалось не более пяти километ-ров, я заметил снежное облако на дороге. Облако, клубясь, гналось за нами. Вскоре из серебристой искрящейся снежной пыли проглянули – головы двух коней, а потом вынырнули высокие ездние сани с непонятными желтыми тумбами на них вместо седоков.
Мы обрадовались саням, так как уже несколько километров взвод нес на руках внезапно заболевшего товарища.
– Эй, остановись! – закричали бойцы, когда сани поравнялись с головой колонны. – Больного подвезите…
Ездовой, сидевший на облучке, осадил коней. В это время зашевелилась тумба в задке саней и недовольно заворчала. Мы подошли поближе и на нас из-под распахнутого тулупа неожиданно глянуло круглое желтоглазое лицо одного из наших начальников по фамилии Кравченко, а рядом с ним посмеи-валась смазливая мордочка одной из золотогорских девушек.
– На руках дотащите! – сквозь зубы выдавил Кравченко сердитую фразу и толкнул ездового в спину. – Зачем останавливался? Гони, Фросе холодно…
Ездовой размахнулся кнутом, гикнул и лошади, обдав нас паром и комья-ми снега, с шумом пронеслись мимо. Через полминуты сани скрылись из ви-да, будто растворились в снежной мгле, крутившейся над дорогой.
– Кралю эту на фронт тащит! – сказал кто-то из солдат.
– Как же? – ответил другой голос. – Он ее у лейтенанта Антошина в драку отбил…
Я оглянулся.
Говор немедленно смолк. Кутаясь в поднятые воротники шинелей, чтобы не обморозить щеки, за мной шагали бойцы. На руках они попеременно несли больного товарища.
"Какое моральное убожество являет собой этот Кравченко, – подумал я. – И черт его вынес к тому же со своей Фросей на дорогу, по которой шагают настоящие русские солдаты…".
……………………………………………………………………………
Наконец, добрались мы до станции Никольское. В одной из хат, где оста-новились мы погреться, оказался культурный постоялец. Это был местный учитель с деревянной ногой (память о финской компании). Он дал почитать саратовскую газету "КОММУНИСТ" за 19 марта 1942 года. В номере мы прочли интересное сообщение из Лондона. Там, на Холфорс-Финсберц, 30, в Лондонском районе Финсбери, на доме, в котором жил Ленин в 1902-1903 годах, установлена мемориальная доска. Население и армия Великобритании восторженно приветствовали этот символический акт англо-советской друж-бы.
Интересная страна эта Англия! Там был написан Марксом "Капитал", от-туда вышло "Происхождение видов…" Дарвина, оттуда направлялся в поход 14 государств мира против молодой Советской России. Там Чемберлен выси-дел "Мюнхен" и вторую мировую войну. Оттуда консерватор Черчилль про-возгласил единство наших целей в борьбе с фашизмом, хотя сам Черчилль симпатизирует больше Освальду Мосли, нежели Иосифу Сталину. Да, Чер-чилль протянул нам руку потому, что без нас Англия могла бы погибнуть под ударами немецкого бронированного кулака. Сам Черчилль в своей речи от 7 ноября 1941 года в Гулле перед промышленными рабочими района Тайн при-знался в этом. Он сказал, что "…русские энергично борятся и ведут бои, и ре-зультаты их борьбы имеют особо важное значение…Мы оказались почти без-оружными. Мы спасли в Дюнкерке свою армию, но она вернулась без всяких принадлежностей и орудий войны. Если не считать нашей страны и нашей империи, с которой мы неразрывно связаны, все страны мира отказались от нас, решили, что наша жизнь окончена и наша песня спета".
Итак, страх Дюнкерка заставил Черчилля протянуть руку России. Русская Красная Армия спасает теперь весь мир и Англию, в том числе от фашист-ского порабощения. Это знает Черчилль. И хватит ли у него души, чтобы ос-таться человеком и после войны или в нем потом снова проснется враг Сове-тов и организатор нового антисоветского похода? Покажет все это будущее, а сейчас все так много говорят о России и делают по ее адресу такие приятные жесты, что, ей-богу, трудно разобраться, где во всем этом искренность, где ложь…
……………………………………………………………………………
В ночь мы погрузились в эшелон, а к утру 24 марта приехали в Ртищев. Погода совсем размокропогодилась. С крыш падали капели. На путях, среди шпал, образовались лужи. Пока я сходил к своим бойцам в соседний вагон, валенки мои насквозь промокли и я был вынужден залезть на верхние нары в штабном вагоне и ожидать, пока принесут сапоги. Они затерялись где-то в складе у добродушного Третьяка (эту жеребячью фамилию носил наш ротный каптенармус-кладовщик, ширококостный и неповоротливый, склонный к за-бывчивости). Возможно, он сунул мои сапоги в мешок с таранью, а пытается найти в кипе поношенного теплого белья.
Надвинулась ночь, а мы все стояли на станции Ртищево. В вагоне чадил каганец и по стенам трепыхались косматые тени. Пахло пригорелым постным маслом. От нечего делать, благообразный, светленький круглолицый интен-дант Лысов с большими круглыми очками на коротеньком носу, философст-вовал о том, что придет пора и люди не будут нуждаться в обуви и пище. Опираясь на науку, говорил он, они изобретут мазь, которая предохранит че-ловеческое тело от температурных влияний, а принятая однажды пилюля-элексир на всю жизнь освободит человека от скучного занятия обедами и зав-траками.
Мы все расхохотались. Ведь Лысов – интендант. А интенданты всегда приветствовали бы таких солдат, которые не нуждаются в пище, обуви и оде-жде. Тогда интендантам пришлось бы пережить "Золотой век". А ведь три дня тому назад сам Лысов уверял, что Маниловых теперь и днем с огнем не найдешь. Оказалось же, искать нечего: Манилов воплотился в самом Лысове.
Ночь, когда мы уже спали, эшелон двинулся в направлении на Тамбов. Днем миновали Уразово. От самого Уразово и до Тамбова тянулись сплош-ные леса, бывшие в свое время пристанищем эсеровского повстанца Антоно-ва. Лесов было так много, что, казалось, лесам этим не было конца и края. Но, когда мы из Тамбова через Богоявленск прибыли в Ряжск, то вместо лесов увидели сплошные фруктовые сады. От Ряжска до Хрущова и далее до самой Москвы тянулись они почти непрерывно. Эта культура создана после ок-тябрьской революции и является одним из больших достижений советской власти, стремящейся превратить землю в благоухающий сад. Не помешай война, мы бы уже были близки к выполнению этой задачи. Война отодвинула нас далеко назад, но и после войны мы не откажемся от нее, осуществим свою мечту.
В час дня 29 марта поезд медленно проследовал через Рязань. Мимо нас проплыли длинные дощатые пакгаузы, на стенах которых дегтем написано "Курить воспрещается". Но рядом дымили своими огромными цигарками це-лые толпы курильщиков, будто издеваясь над запретительными надписями. Потом мелькнуло двухэтажное белое здание вокзала, вдвинутое в глубину между двумя деревянными домами, выпяченными на передний план.
По перрону, стараясь не отстать от поезда, бежали рязанские ребятишки и женщины. Глазами они выискивали, не покажется ли кто в двери вагона из числа их знакомых и родных. Но паровоз все энергичнее наддавал скорость. Люди отставали от него, отставала Рязань. Вскоре и она скрылась из вида.
К семи часам вечера мы оказались в ста сороках километрах от Москвы. Начались "московские виды" – поднятые насыпные дороги, сосны и ели по обочинам, дремлющие зеленые боры, поковерканные и сожженные выгоны на откосах, руины разбитых немецкими бомбами построек.
Всю ночь простояли на глухом разъезде Дачный в семнадцати километрах от Коломны.
Местность здесь действительно дачная. Кругом сосны, деревянные доми-ки с верандами и засохшим плющом на проволочных и веревочных сетках, с чисто протертыми стеклами (большей частью, без бумажных крестов), с ак-куратными красными черепичными или железными кровельками. Над белы-ми трубами домов вились сизые дымы. У домов, ближе к полотну железной дороги, возвышались бледно-зеленые штабеля прессованного сена. Длинно-хвостые сороки качались на острых балясинах оград и воровато смотрели на металлические предметы армейского обихода.
На безоблачном небе, впервые за много дней, загоралось красное солнце первой военной весны.
До фронта было еще далеко, но он чувствовался здесь. В воздухе гудели патрульные самолеты. Длинноствольные зенитки настороженно смотрели в небо. Через боковые люки вагонов наблюдали за небом посты воздушного наблюдения. На крышах и площадках вагонов торчали зенитные пулеметы.
– По ваго-о-она-ам! – закричали дежурные. Через минуту мы поехали дальше. Двигались мы здесь медленно-медленно, будто ощупью. И только к двенадцати часам дня добрались до станции Голутвино (Щурово) в пяти ки-лометрах от Коломны. У станции, задрав стволы, глядели в воздух зенитные орудия. Невдалеке, белый от пыли, стоял молчаливый меловой завод с пус-тынными карьерами и с неработающей дробилкой. К облакам вздымались ее беззвучные башни. Тоскливо дремали ржавые подъемные колеса. Паутина оборванных проводов висела на стенах и на столбах, валялась во дворе. От всего этого исходил затхлый запах войны и разрухи, принесенной немцами в нашу страну. И сколько лет потребуется нам снова недоедать, недосыпать, переутомляться, чтобы прогнать смерть с наших заводов и пробудить их для новой бурной жизни? Может быть, целую пятилетку мы будем восстанавли-вать страну, может быть, две пятилетки потребуется для этого, но все равно, мы ее восстановим, сделаем еще краше и величественнее. Завоюем победу, построим жизнь…
В семнадцатом часу 31 марта мы покинули Голутвин. Грязный, низкорос-лый городишко остался позади. Осталась позади и серая стена голутвинского вокзала с намалеванной на ней карикатурой на Гитлера, который маршировал с горном во рту, с барабаном на животе и, яростно колотя палкой по бараба-ну, пучил на публику лягушачье-подобные глаза.
Едва мы оставили за собой Голутвин, как из-за холма вынырнуло, похожее на серо-зеленый кубик, одноэтажное здание станции Коломна.
На Окском мосту и на мосту через Москва-реку торчали зенитные пуле-метные установки и пушки.
В городе виднелись узкие улочки и уйма церквей. У станции, застеклен-ные и прикрытые соломенными матами, теснились многочисленные парники. Потом пошли сплошные леса. Сосны, березы, снова сосны и сосны, без конца сосны.
В сумерках мы подъехали к Воскресенску.
Тяжелые заводские корпуса молчали, не было дыма над высокими труба-ми, черневшими на фоне неба, не сверкали белые огни. Окна домов рабочего поселка заколочены досками, и ветер плакал в них и свистел, тоскуя о людях, бежавших от немецкой орды на восток и пока не возвратившихся домой.
Первого апреля эшелон остановился на Товарной станции Московского кольца – Перово. Произошел обрыв упряжного крюка. Рабочие-железнодорожники, громыхая молотками, возились с ним много часов под-ряд.
Всю ночь над Москвой до самого рассвета работали зенитки. Казалось, что это великаны всю ночь молотили на токах пшеницу или рожь своими ог-ромными цепами.
Тысячи выстрелов. Тысячи огневых маков расцвечивали лунное небо над Москвой. В выси бродили немецкие самолеты, не будучи в силе прорваться к Кремлю.
К половине дня наш эшелон продвинулся немного вперед, к мосту.
Мимо нас, ныряя под мост, грохотали на Запад поезда с пушками, танками и людьми. Изредка проходили конные и пешие команды.
Солдаты тащили на спинах тяжелые зеленые минометные плиты, похожие на древние круглые щиты русских витязей; несли на плечах минометные стволы, а у иных были в руках бурые мины, похожие на игрушечные дири-жаблики.
Солдаты шли на стрельбище, учиться. Некоторые из них косились на ча-сового, стоявшего у пролета моста. Часовой был завернут в тулуп с огромным черным воротником, и казался он гораздо более холодным, чем окружавший его воздух, чем земля, покрытая лужами воды от растаявшего снега.
Из распахнутой двери нашего вагона открывался вид на длинные улицы, обсаженные деревьями, на целый лес заводских труб, над которыми не клу-бился пока дым. Заводские гудки не будили улиц своим гулом, и тихо-тихо поэтому было над Москвой.
Взобравшись на нары, я начал вести записки. Вдруг мимо вагона, перего-няя друг друга, затопали десятки людей.
– Там газеты раздают! – кричал один солдат, – газеты…
Захлопнув тетрадь, я кубарем скатился с нар, выпрыгнул из вагона и, ска-кая через лужи и рельсы, помчался за толпой.
Пока прибежал, газеты были розданы, и молоденькая девушка в шинели, отбиваясь от наседавших на нее солдат, энергично доказывала, что и бумаги не хватит, чтобы каждому военному дать по газете. Сто экземпляров одному вашему эшелону раздала, а еще другим надо оставить. "Знаете, сколько их, эшелонов, пройдет за день? Ой-е-е-ой? Читайте уж, как-нибудь, коллективно. Кроме того, зайдите в станционный зал. Там есть газетная витрина…"
– В самом деле, ребята, пошли к витрине! – призвал один из солдат.
– Пошли, пошли, – дружно отозвались голоса.
В зале станции, куда мы вошли чуть ли не целой ротой, в застекленной витрине, под замком был расклеен номер "ИЗВЕСТИЙ" за 31 марта 1942 го-да.
С особой взволнованностью прочитали мы очерк "На шахтах Донбасса".
Они, донецкие шахты, едва только вырвавшись из немецкого плена, снова начали давать уголь нашей стране.
– Повтори, еще раз повтори это место, – раздался знакомый голос.
Оглянувшись, я увидел командира третьего взвода нашей роты товарища Борт, коренного жителя Донбасса. Мне известны были его страдания о семье, попавшей в плен к немцам, о родных шахтах, на которых он работал до вой-ны и рубил уголь. Я повторил чтение очерка.
"…как пирамиды, высоко поднялись над степью черные терриконы до-нецких шахт…"
– Поднялись все-таки, поднялись! – гордо сказал, вернее, на весь зал крик-нул Борт. – Шахтеры, наша рабочая кость. Они все поднимут, сколько не раз-рушай немец… Ох, как хочется поскорее разбить немцев и пойти в Донбасс рубить уголь.
Борт смахнул платком слезу с ресниц и тихо, задушевно запел:
"…Он был шахтер, простой рабочий,
Служил в донецких рудниках.
И день за днем, с утра до ночи
Долбил пласты угрюмых шахт…"
Командиру взвода подтянули земляки, потом все начали петь, песня за-полнила зал, вырвалась на перрон, полетела над окраиной Москвы.
"…Он защищал родной Донбасс.
Шахтер погиб, но рудник спас…"
Слушая песню донецких шахтеров, всем сердцем и душей своей вместе с земляками Борта уносился я к шахтам Донбасса, на Смолянку, где в пору юности тоже рубил уголь в составе комсомольской бригады, мобилизованной Центральным Комитетом комсомола. Это было накануне рождения первых Сталинских пятилеток. Теперь шла Третья пятилетка, нарушенная великой войной. Но ничего. Пусть даже снова загремят бои у освобожденных шахт, пусть какие угодно испытания придется перенести нам, но в высь уходящие терриконы, как мифический Атлас, удержат на своих плечах наше голубое небо и никому не удастся ни обрушить его, ни уничтожить.
Донбасс, Всесоюзная кочегарка! Если бы я имел голос Стентора, подоб-ный колоколу, то сейчас бы и без всякого промедления прогудел бы на весь мир о твоей славе и муках, о чувствах сыновей твоих, которые на московской станции пели о тебе песни.
Но…пока голос мой запрятан в страницах моего дневника. И если сужде-но будет им увидеть свет, они скажут и о тебе, чья жизнь так волновала нас в тяжелые дни войны. Они скажут детям нашим, что к счастью своему шел Донбасс, как и вся страна, не по розам, а по колючему тернию.
……………………………………………………………………………
В ночь под 3-е апреля наш эшелон непрерывно маневрировал, и утром мы оказались в пяти километрах от того места, где были вечером.
Стоять было предположено здесь не менее суток, и всем желающим пойти в Москву были выданы увольнительные документы.
Мы свое путешествие начали от Дангауэровской слободы, от Измайлов-ского парка культуры и отдыха. Сперва шли пешком. Шли мимо теплоцен-трали, расположенной вблизи от парка. Две огромные градирни, похожие на Вавилонскую башню, утопали в седых клубах пара, дымились, превращая от-работанный пар снова в горячую воду.
В воздухе кружились снежинки, похожие на мелкие бумажные клочки. Под ногами хрустел песочек и снег, подсушенный легким морозцем.
Потом мы втиснулись в желтенький трамвай и поехали.
Трамвай провез нас через Покровский рынок, по которому сновали жен-щины с тощими кошелками; мимо Таганского промторга; мимо необжитых еще домов, построенных в самый канун войны (с них еще не сняты строи-тельные решетки лесов); мимо магазина стандартных цен с пустующими ог-ромными витринами.
У окон магазина еще лежали горы мешков с песком, по улице стояли рельсовые противотанковые ежи, железобетонные противотанковые пирами-ды – память о недавней обороне столицы.
На Рогожской мы вылезли из трамвая, нашли в Первомайском районе, у Съезжего переулка, баню, которую москвичи почему-то называют Андронов-ской (наверное, до революции она принадлежала некоему Андронову), и с удовольствием попарились в ней.
Помывшись в бане, мы разошлись в разные края столицы, кого куда влек-ло.
Я в Москве был в последний раз еще в 1938 году, и мне захотелось прой-тись по старым местам.
Мне всегда кажется, что часто и камни прошлого радуют человека, как старые добрые друзья. В них находишь упоение или получаешь зарядку для движения вперед.
Вот и Смоленская улица.
То и дело меня останавливали патрули с повязками на рукавах, придирчи-во рассматривали мои документы, сличали фотокарточку с моим лицом.
Порядок, за это не обижаюсь.
По пути к Бородинскому мосту, я остановился у холма, часть которого была срезана и походила на пологий откос.
Холм был заснежен. Кудрявые ледяные сосульки, тускло поблескивая, ви-сели на краю воронки от немецкой бомбы.
У этого холма был я в августе 1938 года, когда Красная Армия разгромила японских самураев на озере Хасан. Другим тогда выглядел этот, теперь за-снеженный, холм.
Он был тогда тепел и зелен, источал аромат цветов. На его скате, на шел-ковистом ковре зеленой травы невиданным барельефом лежал портрет Ста-лина из живых цветов.
Над цветами жужжали пчелки, струился теплый пар.
Какой художник создал тогда символический портрет вождя? Пусть он возродит этот портрет. Мы помним игру красок живого портрета своего вож-дя. Левая щека его и волосы были из темно-бурых цветов, лицо – из светло-желтых, почти телесных. Острыми точками чернели проницательные глаза. И весь портрет, казалось, дышал, когда ветерок шевелил лепестками цветов, ка-чал влажные бутоны.
Пройдет война, и, приехав в столицу, я увижу, надеюсь, снова эти цветы и дорогой образ, созданный художником. Тогда растает снег, снова станет теп-лым и зеленым этот холм перед спуском к Бородинскому мосту, снова под-нимется над ним теплый и прозрачный пар земли, освобожденный от мук и страданий военный лет.
По серо-голубому асфальту мостовой опустился я к мосту.
Там, глядя на замерзшую реку, стоял не по сезону одетый человек. На нем была широкополая серая фетровая шляпа, демисезонное черное пальто и физкультурные "биксы" без шнурков. Он стоял в глубоком раздумье, не заме-чая ветра и снега, падавшего на него.
– Что вы здесь делаете? – спросил я, желая завязать беседу с этим стран-ным человеком.
Он вздрогнул, глянул на меня дикими воспаленными глазами, вскрикнул, будто его внезапно укололи иглой, и пустился бежать с поразившей меня ско-ростью и правильностью бега.
Под высокими фермами надмостной решетки, висевшей ажурным сводом, рассыпчатым эхом отдавался стук "биксов" спугнутого мной человека.
Я медленно шагал за ним, объятый смущением и чувством не только ду-шевной, но и физической неловкости.
На средине моста меня догнала женщина в лисьей шубке и в бухарской клетчатой шали. Задыхаясь от утомления и возбуждения, она спросила:
– Скажите, товарищ военный, вы не видели мужчину в шляпе и демисе-зонном пальто?
– Видел. А что?
– Бога ради, скажите, куда он пошел? – страдальческим голосом вымолви-ла женщина.
– Это ваш муж? – поинтересовался я.
– Брат, – нетерпеливо ответила женщина. – В ноябре прошлого года не-мецкая бомба убила его жену и детей, а его контузила… Тронулся он, а какой был мастер спорта, какой мастер…
Женщина поднесла к глазам конец шали, потом поблагодарила меня и пустилась бегом в ту сторону, куда я показал ей, догонять своего брата.
Проводив ее взглядом, я повернул назад. Мне стало так тяжело на сердце, что я и сам был готов разрыдаться, потревоженный кратким, но жутким рас-сказом неизвестной женщины о печальной судьбе своего брата…
Ища какого-либо забвения, я пошел к станции Метро. Мне удалось про-ехать от Смоленской площади до Сокольников. И было это сказочно дивно, как во сне.
Здесь по-прежнему красиво и удобно, красиво в этом бесподобном созда-нии человеческого гения.
Под землей я чувствовал себя как в самый солнечный день на поверхности земли. Так много здесь было света и простора, хотя и в вестибюлях станций имелись люди с полосатыми матрацами и подушками, с байковыми одеялами, вместо изящных довоенных чемоданов или сверкавших кожей саквояжей.
– Да, ведь, как разрешают жить? – ответила женщина на мой вопрос. – Ес-ли начнем мешать, прогонют. Из одного вестибюля прогонют, в другой пе-рейдем. Здесь безопасно. А вот скоро отлетается немец, тогда и в дома свои переберемся, наверх…
……………………………………………………………………………
У длинных вагонов, похожих на огромные комфортабельные автомобили цвета слоновой кости и какао, толклись очереди. Внутри вагонов все залито ярким светом. Блестел никель арматуры, сверкало стекло окон. Пассажиры покачивались на мягких кожаных сидениях или, стоя на ногах, балансировали и придерживались руками за гуттаперчевые стремянки кожаных поручней.
Невдалеке от меня, почти у самой двери вагона, безусый юнец в красно-армейской форме изучал обстановку. Щупая канат, обвитый вишневого цве-та шелком и протянутый поперек вагона, юнец спросил у стоявшего рядом с ним милиционера:
– Зачем этот канат? Он только мешает…
– Нет, он не мешает, – серьезным тоном возразил милиционер. Но, дога-давшись, что юнец едет в вагоне метро впервые, начал пояснять ему. – Канат не для помехи натянут. Он отделяет часть вагона с детскими местами… По-нятно вам?
– А-а-а, – лукаво заулыбался красноармеец, подмигнув бородатым пасса-жирам и толстым женщинам с жестяными банками на коленях. – Детишки набились за канат…
– Мы их в момент освободим, – возразил милиционер. – Освободим, гово-рю, в момент, если появятся в вагоне дети. А сейчас… сидите, граждане, си-дите, – успокоил милиционер начавших, было, подниматься со своих мест пассажиров. – Сидите, чтобы место не пустовало.
На следующей остановке красноармеец заметил, как сами по себе бес-шумно захлопнулись двери вагона, и решил проверить, накрепко ли они за-крылись. Взявшись за дверные скобки, он слегка, а потом и посильнее рванул их в стороны.
Двери не открылись.
– Что, товарищ, не поддаются? – спросил милиционер, с любопытством наблюдавший за красноармейцем.
– Не поддаются, – признался красноармеец. Безопасно устроены, с умыс-лом. А как же все-таки они действуют? А?
Милиционер смутился. Он и сам точно не знал, как действовали двери, самозакрываясь. Но, чтобы не упасть лицом в грязь и не показаться невеж-дой, он все же дал ответ в общем виде.
– Воздухом таким они работают, сжатым…
– Как в велосипеде? – подсказал красноармеец.
– Да-а, почти как в велосипеде, но… по иному. Ведь тут дверь, а не вело-сипедная камера… Как вам это объяснить попроще?…
Милиционер, придумывая объяснение, начал скрести указательным паль-цем свой вспотевший от напряжения лоб.
В это время сквозь хрустально чистые стекла окон заблестел мрамор станции Красные ворота.
– Ну, мне сюда, – сказал красноармеец. Он вскинул на плечи свой зеленый парусиновый вещевой мешок и, к явному удовольствию милиционера, ступил на платформу через сами собой раскрывшиеся пневматические двери.
В надежде встретить свою землячку Мешкову, работавшую до войны в музее антропологии МГУ, я пробрался на Моховую, 11.
В счастливое лето 1938 года я сидел во дворе музея на деревянной скамье в тени деревьев. Рядом со мной и на других скамьях сидели также московские студенты, положив рядом с собой раскрытые книги. И ветер листал их стра-ницы, шелестя бумагой, навеивая думы.
На газоне, разбитом у самого входа в музей, качались синенькие головки мяты, жирные желтоголовые "бабочки", пестрые настурции, белоснежные ромашки, фиолетовые метеолы.
Приятно отдыхал глаз на всем этом мохнатом цветочном ковре, шевелив-шемся на ветру. И вот теперь, шагая по улицам Москвы мимо противотанко-вых надолбов, ежей, штабелей мешков с песком у окон и витрин, мимо разва-лин, похожих на новостройки (у стен высились леса, на лесах копошились строители, восстанавливая здания), я тревожно думал: "Цел ли музей? Ведь мне говорили, что в районе музея немцам удалось сбросить бомбы".
Музей был цел.
Во дворе – ни души. Глубокий снег лежал здесь, не тронутый метлой или лезвием лопаты. И только глубокие, полузаметенные следы, ведшие за угол здания и к ступенькам крыльца, показывали, что здесь все же кто-то ходил.
В левом углу двора, как и раньше, высился на гранитном пьедестале се-рый памятник Н.П. Огареву. Лицо мыслителя мечтательно, глаза немного опущены. На непокорной голове длинные волосы разделены пробором. Тон-кие губы спрятаны под небольшими ровными усами. Клиновидная борода упирается в пышный бант старинного галстука.
Правой рукой Огарев щупал борт своего сюртука и придерживал пере-брошенный через нее плащ.
Левая рука висела плетью, как бы сильно утомленная. На цементных шта-нинах брюк зеленела легкая плесень войны. На носках ботинок мерцали ост-роверхие кусочки льда.
Огарев цел. Он удержался на своем гранитном постаменте, пережил вой немецких бомб и страшные удары взрывной волны.
В юности Огарев был вместе с Герценом на Воробьевых горах. Там по-клялись они посвятить свою жизнь битве за человеческое счастье. И вот те-перь они снова почти рядом.
Цементный Герцен стоял в правом углу музейного двора. Руки его скре-щены на груди. Через правое плечо свисал плащ, похожий на древнеримскую тогу или на профессорскую мантию. От пояса до самых пяток ниспадал он широкими изогнутыми складками.
Герцен – в длинной блузе с отложным воротником, с такими же, как у Огарева, длинными волосами с пробором.
Герцен, казалось, заглядывал в глубокую пропасть и, чтобы не упасть в нее, сдал корпус слегка назад и чуть поднял пятку правой ноги.
На каменном лице застыла неудовлетворенная страсть больших желаний, большой мечты. Снежинки сыпались на лицо Герцена, на его усы, на клино-видную бороду. Ветер крутил снежную пыльцу и чудилось мне, что это изо рта Герцена шел белесый пар, слегка шевелилась его борода.
Обойдя весь двор музея, я ступил на порожки подъезда, над которым, вы-ставив подбородок, висела на стене каменная львиная голова, украшавшая фасад.
Двинув кулаком незамкнутую дверь, я шагнул в коридор.
Откуда ни возьмись, сердитый старик с ружьем центрального боя в руках загородил мне дорогу.
– Никого здесь нету, понимаете, никого! – сказал он. – И музей временно не работает, и вам здесь делать нечего… Проходите на улицу…
Старик был неумолим.
Битый час пришлось ему доказывать, что я ничего в помещении не съем, а только посмотрю и уйду.
Согласившись, наконец, впустить меня вовнутрь, старик пошел за мной следом, держа ружье в полной готовности к действию.
Вот под таким конвоем я и вступил в музей антропологии.
Разумеется, никакой своей землячки Мешковой там я не нашел. Но при входе слева, как и раньше, стоял столик. На нем, запрятанный под стекло, ле-жал печатный текст, озаглавленный "Развитие человека, как повторение его прошлого".
Над столиком – портрет Эрнста Геккеля, виднейшего исследователя и за-щитника эволюционного учения, которое он популяризировал в своей книжке "Мировые загадки", присужденной в 1909 году Санкт-Петербургским Окруж-ным судом к уничтожению за безбожие.
Сохранился также в музее волосатый человек А. Евтихиев. Так и стоял он с лицом, покрытым космами темно-русых волос, в коричневой рубахе, пере-хваченной витым пояском с махрами, в пестрядинных штанах, в белых пор-тянках и лычных лаптях, из которых торчали желтые усы свежей соломы.
– А еще у вас есть что посмотреть? – спросил у старика, продолжавшего сторожить меня со своим ружьем.
– Да еще что…, – недовольным голосом сказал он и постучал подошвой сапога о пол, как гусыня о мокрую сковороду. – Еще вот, газеты лежат в ящи-ке. Берегу. Может, потребуются, когда война замирится…
Я заглянул в ящик.
Под мягким серым слоем пыли в ящике лежала начавшая желтеть и по-крываться бурыми пятнами подшивка "ВЕЧЕРНЕЙ МОСКВЫ" за 1935 год. Я открыл подшивку наугад. Попался номер за 21 августа, в котором опублико-вано сообщение, что массовым тиражом вышли в свет "Записки из мертвого дома" Ф.М. Достоевского, что "Участники конного пробега Ашхабад-Москва достигли Люберец. В Люберцах они ночуют и завтра прибудут в Москву. С ними золотистый конь "Дортепель" – лучший рекордист Туркмении. Этот конь, обладающий превосходным экстерьером, предназначен в подарок Во-рошилову К.Е."
Чем-то далеким, почти романтическим, почти сказочным пахнуло на меня от этих строк "ВЕЧЕРНЕЙ МОСКВЫ". Нескоро придут к нам снова те счаст-ливые времена, когда "Жить стало лучше, жить стало веселее". Нескоро, но все же придут. Мы их завоюем и обязательно завоюем…
……………………………………………………………………………
Провожал меня из музея старик также недружелюбно, как и принимал. Он шел сзади меня, чуть не упирая стволы ружья в мою спину. И едва я ступил за ворота, как он громко засвистел в костяной свисток. На свист сейчас же из соседних дворов явилось еще трое вооруженных из числа народного ополче-ния.
– Документы у него проверьте! – кивнул им старик в мою сторону. – В му-зее он все что-то в книжечку записывал, а спросить его там я один на один побоялся…
Найдя мои документы в надлежащем порядке, стариканы извинились.
– Не обижайтесь, товарищ! – сказали они. – За проверку, то есть. Закон порядка требует. А по Москве, знаете, всякие люди ходят…
Я и не обижался, а был несказанно доволен, что наш народ так быстро и решительно изживал ротозейство. Таких стариков не сумел бы обмануть даже Риббинтроп, хотя и была за ним слава "сверхдипломата"…
В этот день я успел еще сходить на Бережковскую Набережную, в здание архивного института, где до войны сторожем работал один из моих земляков.
В здании было пусто. В разбитые стекла летел снег, наметая сугробы на широких подоконниках и на полу. Не было в помещении ни одной живой ду-ши, и мне делать там было нечего.
Медленно шел я назад, разглядывая Москву, а заодно и прощаясь с ней. Ведь наш эшелон не собирался вечно стоять на московских вокзалах.
На противоположном берегу Яузы, у подножия глиняной кручи, виднелся длинный низкий барак с девятью окнами. Окна лежали горизонтально, как в избах старой Руси. У барака горели костры, шумели рабочие. Они приводили в порядок набережную, развороченную бомбой.
За бараком, напоминая боярскую Москву XVII века, тянулась высокая частокольная изгородь. Она взбиралась на кручу и обрамляла деревянный двухэтажный дом, надстроенный на один каменный этаж старинной кладки. Серые неоштукатуренные стены, узкие окна с фигурными шибками, остро-верхая красная кровля с резными карнизами, с узорчатым гребнем и с конь-ком на гребне – все это как бы сошло в окраинную Москву с доски старинной гравюры. Тут же, у подножья красной глиняной кручи, пристроилась церков-ка с конусообразной колокольней, похожей на нарядную белоголовую бутыл-ку с дорогим вином.
Над домами и над кручей висело дымчатое кудлатое небо, сыплющее снег. В небо упирался целый лес радиошестов с качавшимися на ветру обрывками антенн.
Ветер крепчал. Он кружил над домами белую снежную пыль, гнал ее по не выметенным улицам Москвы. Ведь сюда еще не возвратилось наше прави-тельство. Здесь был один только Сталин. Из-за легендарных зубчатых стен седого Кремля, усилиями гигантской воли, почти несравнимой ни с какими человеческими масштабами, направлял он армию и страну на разгром врага, крепил наши международные позиции и связи, упорно готовил праздник на-шей неминуемой победы. Но скоро наступит пора и для подметания столич-ных улиц. Сейчас же Москва была тем незабываема красива, что ощетинена и зла. Зла на наших врагов, ощетинена на смертный бой с ними.
…………………………………………………………………………
На исходе дня эшелон перегнали на Красную Пресню. Здесь сплошное море составов с людьми, с техникой, с трофеями. Вместе со Степаном Ивано-вичем Бондаренко мы обошли множество платформ, заваленных танковыми трупами. Были тут итальянские танки – с желтыми линейными пометками. Были немецкие – с черно-белыми крестами, со свастикой и бандитским изо-бражением белого человека с черной маской на глазах, с мечем в левой руке и с железной перчаткой на правой кисти. За спиной этого леворукого рубаки, человека-смерти, развевался коричневый плащ. Были и французские танки "Рено", и английские – со львом на бело-огненном поле, намалеванном на борту. Захватив эти танки под Дюнкерком, немцы, даже не перекрашивая их, бросили потом против нас. И вот, в конце 1941 года наступила пора массовой смерти всех этих разрисованных чудовищ, пора крушения сумасшедших пла-нов и символов, нарисованных немцами для устрашения нас на бортах своих машин. Пришла пора пробуждения Европы, зачумленной было гипнозом не-мецкой пропаганды о непобедимости германской армии. Все понятия, все от-ношения были изменены русскими пушками и танками, русскими самолетами и русскими людьми, русскими солдатами и русскими полководцами.
Вот она, побитая под Москвой все европейская техника. Наваленная гру-дами на наши платформы, она ехала в последний свой путь – в горнило рус-ских плавильных печей. И наши солдаты лазали по стальным обломкам чу-жих машин, подошвами своих сапог топтали нацистские танки, топтали их на земле Красной Пресни, куда совсем недавно так настойчиво и неистово рва-лись гитлеровские дивизии.
В Москву пришли груды разбитых фашистских машин. Придут они и в Ленинград, в его плавильные печи. Там, над Смольным, куда рвутся немцы, снова скрестились мечи двух миров. Но бессмертное творение итальянского зодчего Джакомо Кваренги никогда не падет: его обороняет бессмертный на-род России. Обороняет, как свою святыню. В Смольном были приняты акты рождения Советской власти и Советской государственности. И Смольный бессмертен, как сама история. Пройдет два, пусть три года, но немцы не только не усидят у нас, под Ленинградом. Нет, они не усидят и у себя. Буря дует с Востока. Буря начнется и с Запада…
……………………………………………………………………………
В одиннадцатом часу 4 апреля мы простились с Москвой. Простились на Ходынке, у станции Военное поле. В конце XIX века здесь была катастрофа: люди, соблазненные грошовыми царскими подарками, давили друг друга и гибли под обломками подмостков в котловане, куда падали под напором тол-пы. Теперь здесь шумела березовая роща, зеленели могучие сосны, доживали свой век старинные дома деревянного старомосковского стиля. Рядом с ними торчали новые "коробки", вошедшие в моду в пору реконструктивного пе-риода и искания в СССР простой и удобной архитектурной формы.
Станционное здание проплыло мимо нас справа. Это двухэтажное строе-ние с очень глубоким навесом, обращенным в сторону железнодорожных пу-тей. Под навесом можно было ставить экипажи или разместить целую роту солдат. Но помещался там единственный голубенький почтовый ящик, из ще-лей которого торчали белые уголочки самодельных конвертов. Впрочем, во время войны так много пишут писем, что ни один почтовый ящик не пустует. Из каждого ящика обязательно торчат переполнившие его письма.
Прямо же за станцией Военное поле начинались противотанковые надол-бы, рельсовые ежи, длинные ряды колючей проволоки, поставленные еще осенью 1941 года. В роще, на лысых полянах, лежали аэростаты с серебри-стыми боками. Они по форме напоминали огурцы, но достигали в поперечни-ке до трех с половиной метров, а по длине – до четырнадцати метров.
В два часа дня мы приехали на станцию Ховрино, отъехав от Москвы все-го семнадцать километров. Мы так долго кружили у Москвы, что создавалось впечатление, будто сил у нас не хватало оторваться от столицы…
На Ховрино наши интенданты выдали солдатам пайковую норму сухарей из фонда подарков, полученных от советского населения. В сухарях была найдена записка, немедленно облетевшая все вагоны. Ее передавали из рук в руки, читали и плакали, растроганные словами заботой советских людей о воинах Красной Армии. "Дорогие бойцы! – было сказано в записке. – Про-стите за скромный подарок. От всей души готовила его вам, нашим защитни-кам от немецкой смерти.
Живу я в глухом поселке, где не слышно раскатов военного грома. Но жи-ву только вашими успехами и героическими делами Красной Армии. Нет у меня более сильного защитника, чем красноармейцы. Кушайте же на здоро-вье наши коржи и бейте нещадно и без жалости немецких фашистов! Мы ждем, что Красная Армия снова зажжет над нами солнце победы, зажжет в наших хатах электрические лампы, погашенные войной... С горячим приве-том к вам Анна Андрияшевская. Кочковский район".
Записку эту солдаты заучили на память, как боевой параграф воинского устава. Устав и записка с одинаковой страстностью требовали от нас победы над немцами, и мы не имели права не победить. Так решила страна, и так ре-шил каждый из нас.
……………………………………………………………………………
С наступлением темноты эшелон остановился в четырех километрах за-паднее станции Фирсановка. Отсюда начиналась земля, занимаемая немцами к моменту начала их разгрома под Москвой.
Ночь была безветренная, теплая. Солдаты отдыхали в вагонах. Где-то за лесом ухали зенитки. Завтра – христианская пасха. И мы в эту пасхальную ночь стояли на рубеже, до которого посмела дойти нога немецких солдат… Больше она никогда не ступит сюда. И, может быть, в какую-то другую пас-хальную ночь Красная Армия сама придет в Германию, вступит в проклятый Берлин, откуда немцы понесли смерть всему миру.
……………………………………………………………………………
С утра пятого апреля наш эшелон катился по выжженной немцами земле. Везде было затхлое дыхание войны, вставали картины немецкого варварства. Над руинами построек торчали черно-красные кирпичные трубы. Зияли сизые дыры в пробитых снарядами стенах. Из огромных воронок выглядывали скрученные взрывами авиабомб спирали из железных прутьев и рельсов. На дне глубоких придорожных оврагов лежали черные фермы взорванных мос-тов. Угрюмо на все это смотрели мохнатые сосны и телеграфные столбы с побитыми изоляторами и клочьями железных волос – обрывками порванных телефонных проводов.
Среди зелени хвойных лесов, там и сям, будто золотые мечи, сверкали на солнце перебитые и расщепленные снарядами стволы деревьев. И так, кадр за кадром, навстречу нашему эшелону бежали и развертывались картины при-чиненного немцами разрушения.
Мы стояли у широко распахнутых дверей вагонов. Сотни людей и сотни глаз глядели на изуродованную немцами землю. И нас не надо было агитиро-вать: сами камни звали нас к мщению. Нестерпимая боль жгла наши сердца. Священная ненависть рождала злобу и не милосердие к немцам. Нашим вну-кам, когда время вылечит раны русской земли, может быть, чужды будут ох-ватившие нас чувства почти зверской жажды мести. Но что поделаешь: без такой ненависти нельзя было нам разгромить врага. Да и слишком глубоки раны, которые мы видели своими глазами на груди нашей Родины. Эти раны нанесены немцами. И немцы достойны того, чтобы не только наши дети, но и внуки наших детей проклинали их. Пусть наши потомки, читая страницы дневников участников Отечественной войны, посмотрят нашими глазами на дорогу войны тысяча девятьсот сорок первого года.
……………………………………………………………………………
В двенадцатом часу миновали станцию Подсолнечное и город Солнечно-горск, освобожденный от немецкой неволи еще 11 декабря 1941 года. Это преимущественно деревянный, одноэтажный город. Дома в нем вразброску, как в деревне. Через город бежала узкая речка. Над городом возвышались две-три колокольни и несколько закопченных, бездымных заводских труб.
За окраиной Солнечногорска снег был измят и перемешан танками с зем-лей. По полю, покуда хватал глаз, белели снежные бугорки, похожие на хол-мики над норами кротов. Это были бруствера ячеек для стрельбы лежа: здесь дралась русская пехота за Москву и за Россию.
Далее, огибая лесную опушку, огромным зигзагом бежали три ряда про-волочных заграждений, за которыми широким провалом лежал противотан-ковый ров. В снегах чернели остовы разбитых и сожженных немецких тан-ков, валялись раздавленные орудия, разбитые повозки и не убранные пока трупы крупнокостных ганноверских лошадей и длинноногих немецких солдат с рыжими волосами и разбитыми мордами.
В час дня приехали в разрушенный Клин. Развалины элеватора, магазинов и домов лежали серой холмистой массой щебня и пыли. Лежали они молча-ливо, залитые ярким светом апрельского солнца. Снег подтаивал и по облом-кам стен и серых фундаментов катились бирюзовые капли воды, будто камни плакали над человеческим горем, принесенным из Германии на немецких танках и самолетах, на немецких штыках и автоматах.
– А какие места здесь природные! – обнажив голову, сказал один из бой-цов. – Жизнь, наверное, здесь была до войны, как на даче. Жаль вот, растоп-тали немцы эту жизнь и нам придется снова строить ее. Трудно строить…
…………………………………………………………………………
С наступлением сумерек мы выехали из Клина, а к восходу солнца добра-лись до какого-то разрушенного полустанка в двадцати пяти километрах от Калинина. Кругом хвойные дремучие леса. Издали слышались тяжкие вздохи взрывов: немецкие летчики бомбили Калинин.
В девять часов 6 апреля мы проехали мимо маленькой станции Кузьминка. Нас эскортировали два потешных самолета "У-2". Осины, сосны, проволоч-ные заграждения, дзоты и блиндажи бежали навстречу нам с обеих сторон дороги. Эшелон приближался к Калинину.
В восьми километрах от города нас остановили железнодорожники. Они сообщили, что водонапорная башня в Калинине пострадала от бомбежки и не сможет снабдить нас водой. Начальник эшелона распорядился отцепить па-ровоз и отправить его заправляться водой назад, в Кузьминку. Паровоз ушел. Длинный состав вагонов и платформ задремал на путях. На крыше и на пло-щадке вагонов вылезли наши солдаты с зенитными пулеметами. Над нами в светлом небе висел гул чужих самолетов, звенели наши "МИГи", тарахтели неугомонные и неутомимые "короли воздуха" и "фронтовые старшины" – чу-десные "У-2"…
Правее полотна дороги лежала кочковатая, болотистая низменность, росли редкие сосны. Правее полотна, на возвышенном песчано-глинистом грунте росли мелкие и густые, как волосы, осины.
……………………………………………………………………………
В Калинин мы прибыли в три часа дня. Эшелон остановился под виаду-ком. Метрах в сотне левее нашего вагона чернело громоздкое здание депо с куполообразной кровлей, с которой взрывная волна снесла железные листы и там чернели только стальные ребра решитовки купола. Слева по движению высилось каменное здание вокзала с круговым навесом, опирающимся на бу-рые чугунные колонны. Под навесом – длинная доска с крупными буквами, составившими слово: "На Ленинград". Справа, за путями и будками, звенели трамваи. Почти у самого вокзала трамвайное кольцо поворачивало в город, охватив рельсовой петлей небольшой скверик с березками, осинами и куста-ми акаций. Посредине сквера стоял двухэтажный белый домик. Сквозь стекло широких голубых окон из домика, прильнув носами к стеклу, смотрели весе-лые рожицы курносых ребятишек. За домом, вдали, стоял столб черного ды-ма: горело что-то, зажженное немецкой бомбой.
Узнав, что эшелон будет стоять на станции долго, я сел на трамвай и по-ехал в город. На шестой остановке, вблизи Волжского моста, заметил я не-обычайное оживление и высадился из вагона. Мне хотелось узнать, что так сильно возбудило интерес калиновчан. Оказалось, пребывая в Калинине, немцы устроили в городском парке пятьсот могил для своих солдат и офице-ров. Теперь же население города Калинина решило очистить свой парк от дохлых фрицев.
Рабочие пожарными баграми и просто железными крючками извлекали немцев из вскрытых могил, ставили их кверху ногами в снежные сугробы, а потом, как дрова, валили на грузовые машины и отвозили в помойные ямы за город. В этом не только отражалась законная ненависть калинчан к немцам-захватчикам. В этом был символ того, что целое поколение современной Германии обрекло себя на долгие года в помойную яму истории.
На улицах Калинина много своеобразных и о многом говорящих картин. Некоторые из них запомнились и нашли отражение в моих записках. Вот, в подъезде одного из серых двухэтажных домов, неведомо каким способом сю-да втиснутая, стояла немецкая легковая машина. На капоте машины кто-то гвоздем нацарапал непонятное сокращение "ПВСС", а в разбитую фару сунул носком и прикрутил проволокой немецкую неуклюжую соломенную калошу с картонной запиской: "Изготовлено в Берлине, потеряно в Калининской вит-рине".
На рекламных будках и на заборах сохранились плакаты советского рек-лам-бюро, расклеенные еще в июне-июле 1941 года.
С невольным удивлением смотрел я на эти документы и вещи, пережив-шие немцев.
Седенькая преподавательница иностранных языков в Калининском инсти-туте объяснила мне этот факт весьма примитивно, но, пожалуй, правильно.
– Немец был голоден, – сказала она. – А плакат не укусишь. Вот и не тро-нули. Да и некогда было. Зато они отобрали у населения все продукты, одеяла и подушки. А когда убегали из города, почуяв Красную Армию, то и даже юбки с женщин стаскивали, не говоря уже о платках или валенках. Очень они холода боятся...
Были на заборах и почти свежие плакаты. Население рассказывало, что эти плакаты были расклеены партизанами за один день до освобождения Ка-линина Красной Армией.
На одном из плакатов изображена русская женщина в огненно-красном одеянии. Ее левая рука поднята в повелительном указательном жесте на За-пад, а в правой – бумажный свиток с текстом Красной Присяги. За спиной женщины – сияние, лучи которого состояли из граненых русских штыков.
"Родина-мать зовет!" – грозным и страстным кличем звучал плакат. И только отщепенцы, только люди с опустошенной душой могли не услышать этого зова. Таких людей народ наш ненавидел всей страстью своей души и готов был стереть даже память о них с камней своих улиц и с пыли дорог.
У дома № 110 на проспекте Чайковского трудно оказалось пройти. Здесь была огромная масса женщин и ребятишек. Они старательно выковыривали для топлива оконные подлокотники, балки и остатки полов из взорванного немцами дома. Смешавшись с толпой, я заглянул через оконные глазницы во внутрь дома. Там кучами лежал щебень, валялась обгорелая мебель, обвисали с потолков двутавровые изогнутые железные балки. Сквозняки качали дра-нощепную решетку, сорванную с потолка.
– Зачем вы разрушаете этот дом до конца? – спросил я у женщин. – Ведь он еще понадобится вам…
– Нет, дорогой товарищ, такой дом нам никогда не понадобится! – возра-зили женщины. – Мы сотрем его с лица земли… Тут немцы с нашими рас-путницами любились. Поганый он теперь… Изменницы жили здесь и убежа-ли потом вместе с немцами…
Посмотрев женщинам в разгневанные глаза, я поверил, что они действи-тельно уничтожали дом по мотивам ненависти. Иначе, почему бы им ни рас-тащить доски и строевой лес, сложенный в штабеля рядом со злополучным домом?
Не удержавшись, я даже спросил об это одну из женщин, и она ответила:
– Нельзя. Этот материал потребуется на для ремонта квартир. Он государ-ственный…
Пока я разговаривал с женщиной, ко мне придвинулась девушка лет шест-надцати в сереньком весеннем пальто и бордовом берете с золотистыми звез-дочками.
– Здравствуйте! – сказала она, и лицо ее покраснело, будто она сказала че-го-либо нехорошее. – Вижу я, разговариваете вы с женщинами и все записы-ваете. Наверное, для газеты?
– Да, – ответил я. – А что?
– Желаете наш дом посмотреть? – неожиданно предложила девушка. – Мы с дедом живем недалеко отсюда.
Я согласился. По дороге я узнал, что девушку зовут Виноградовой Лидой, что учится она в Калининской средней школе № 16, что дедушка ее, Вино-градов Михаил Николаевич, помогал партизанам и был за это начисто ограб-лен немцами.
– Они его даже вешать повели, – пояснила Лида. – А, откуда ни возьмись, наскочили партизаны. Они отбили старика у немцев, а потом спрятали его…
На углу Спортивного переулка мы остановились у травянисто-зеленого домика с белыми окнами. Рядом лежала большая красно-серая куча щебня. В пыли поблескивали зеленоватые слитки застывшего стекла.
– Это вот и есть наш домик, – показала Лида рукой на руины. – А вон там, в сарае, мы живем… Напишите о нашем домике. А еще напишите, что немцы трех моих подруг повесили за то, что они вместе со мною подбирали на улице города советские листовки, разбрасываемые самолетами, и читали их жите-лям Калинина…
……………………………………………………………………………
Возвратившись в эшелон, я застал в нашем вагоне Степана Ивановича Бондаренко. Он распространял среди командиров листовку, предназначенную Политуправлением для немцев. На листовке был изображен Наполеон в овальной красивой рамке. Подняв на ладони крохотную статуэтку Гитлера, он хмуро смотрел на нее из-под своей знаменитой треуголке и говорил: "Этот карлик тоже хотел быть великим полководцем". На обороте листовки напеча-таны стихи антифашистского поэта Эриха Вайнерта, озаглавленные "1812-1942". Стихи заканчивались призывом к немецким солдатам спасти свою жизнь, используя листовку в качестве пропуска в плен к русским.
– Послушаются немцы? – спросил Лысов.
– Нет! – сказал Бондаренко, покачав большой стриженой головой. – Сти-хами немцев не проймешь. Они лишены способности понимать гуманные до-воды. Сила для них является законом, а бомба – букварем. Силой и бомбами мы доконаем немцев, а не листовками. Мы просто до сей поры никак не при-миримся с мыслей, что немцы являются людоедами, а не людьми, поэтому и пытаемся говорить с ними по-человечески…
– А кто первый изобрел способ убивать людей бомбами с воздуха? – спро-сил неожиданно вмешавшийся в разговор долгоносый повар Грешилов, кото-рый хлопотал у раскаленной докрасна железной печки – кипятил чай в кухон-ном черпаке и тушил мясо в котелочке. – Неужели, русский человек?
– Не-е-ет! – возразил Степан Иванович. – Нет. Первым изобретателем убийства людей бомбами с воздуха был австрийский офицер, немец по на-циональности, Ухатиус. Он в 1849 году, когда шла итало-австрийская война, организовал первую в мире воздушную бомбардировку города Венеции. Но его указанию, к воздушным шарам братьев Монгольфьер, наполненных горя-чим воздухом, было прицеплено по одной десятикилограммовой бомбе. При помощи особого приспособления эти бомбы сбрасывались с шаров на Вене-цию. Дважды повторенная бомбардировка закончилась тем, что было убито четверо и ранено сорок венецианцев…
– Ну, слава богу, что это не русские выдумали такое убийство! – с такой искренностью воскликнул Грешилов, что мы переглянулись и подумали: "Нет и не может никого быть на земле гуманнее русского солдата, для которого война – тяжелая необходимость защищать себя, свободу и свой очаг, а не кровавое ремесло, каким она является всегда для немцев…"
……………………………………………………………………………
На следующий день мы тронулись в дальнейший путь.
Прощаясь с Калининым, мы стояли у открытых дверей вагона, опершись грудью о широкую доску, перехватывающую проем двери (это для того, что-бы солдаты не падали из вагона).
Поезд шел тихо. Проплывали мимо деревянные дома с причудливыми пристройками, надстройками и флигелями, окрашенными в желто-бурый цвет. Потом начался пустырь, превращенный в огромное кладбище разбитых трофейных машин, самолетов, пушек, железных бочек и цистерн, нагромож-денных друг на друга или раскатившихся далеко по пустырю. Далее, за ма-шинным кладбищем, побежал мимо нас длинный досчатый забор с красными кирпичными столбами. Потом показались пятиэтажные корпуса "Тверской мануфактуры".
Над красными крышами корпусов вздымались желтые башенки с разби-тыми стеклами и с вышибленными рамами, с расщепленными филенками уз-ких дверей.
За "Тверской мануфактурой" поезд снова замедлил ход и осторожно вка-тился на Волжский мост. Внизу, под пролетами моста, возились люди. Они казались нам очень маленькими и очень смешными, плюгавенькими. Над ни-ми свежим деревом желтел только что реставрированный средний пролет моста. Сбоку, гранитными террасами и каменными выступами опускались крутые берега над ледяным зеркалом реки. Весна прососала местами лед и сквозь прозрачный хрусталь воды нам было видно каменистое речное дно, хотя и находились мы на высоте нескольких десятков метров от воды. Впро-чем, с высоты вода всегда кажется прозрачнее. И, наверное, этим оптическим свойством воды пользуются все птицы-рыболовы и современные самолеты, с больших высот выслеживающие на морях подводные лодки противника.
За мостом мы проехали мимо бело-стенного многокорпусного завода с многочисленными закопченными и обгорелыми трубами. В стенах заводских корпусов зияли черные снарядные пробоины и на стенах краснели глубокие царапины от осколков. От заводских стен еще дышало запахом недавних жес-токих боев, веяло воздухом войны.
……………………………………………………………………………
Кончился Калинин.
Завиднелись вдали приземистые избы, крытые почерневшим тесом, сло-манные березы, сверкнули лужицы талой воды в канавах и на проселке.
Вскоре показался разъезд Дорошиха, и к путям снова придвинулся лес, придвинулись сосны, березы, ели, мшистые болота с зелеными и желтыми проталинами в снегу.
В полдень мы подъехали к станции Кулицкая, но сейчас же станционное начальство заставило эшелон километра два прокатиться назад и подойти по-том снова, как положено, подав предварительно гудок и обратив внимание на семафор. "Гудок, – пояснили нам, – стал теперь вновь обязательным, как и до войны".
Начальство на станции Кулицкая строгое. От него мы и узнали, что с ны-нешнего дня снят запрет на сигнальные гудки. Запрет, введенный еще в пер-вые дни войны.
Наш паровоз с громким ревом, не останавливаясь, в девятнадцать часов вечера 10 апреля 1942 года промчался через станцию Лихославль. А утром следующего дня мы были уже на станции Бологое, то есть взобрались на тот пуп Валдайской возвышенности, откуда реки растекаются в разные стороны: Волга – на юго-восток, Мста – на северо-запад, Сясь – на север, Западная Двина – на юго-запад.
Часть людей из нашего эшелона высадили на станции Бологое, чтобы от-править их на Ленинградский фронт. Наш батальон было намечено довести до Валдая, после чего направить или через Крестцы на Волховский фронт или через Дворец на Лычковское направление. Во всяком случае, нам оставалось километров восемьдесят-сто ехать поездом, после чего предстояло мерять землю ногами.
Часов в восемь утра 11 апреля эшелон начал маневрировать. Нас прота-щили до самого рабочего поселка Бологое. Черный этот поселок, точно вы-мазанный сажей. И весь он был залит водой, которая блестела и на улицах и в садах, и во дворах и у самых крылец домов. В поселке почти совсем нет улиц, как в индейской деревне, построенной на сваях. А имеющиеся улицы – уди-вительно кривы. Одна из них, похожая на интегральный знак и обсаженная тонкими стройными березками, подходила к самой железнодорожной насы-пи. Деревянные двухэтажные домики на этой улице большей частью были с заколоченными окнами и разбитыми тесовыми крышами. Следы военных когтей были заметны и здесь, как по всей нашей дороге на фронт.
В двенадцать часов двинулись в путь.
Октябрьская железная дорога прямо же за станцией Бологое отвернула от нас на северо-запад, а мы двинулись на Валдай. К полотну дороги с обеих сторон близко придвинулись дремучие сосновые леса с порослями берез и осин. Здесь начался лесной край.
На разъезде Злино встретилась какая-то надобность отцепить наш паро-воз. А народ наш, не любивший бесцельных стоянок, занялся кто во что го-разд, чтобы убить скучное время. Грешилов начал варить лапшу, интендант Никифоров снял рубаху и усердно осматривал ее на всякий случай, Лысов и Попков принялись доигрывать отложенную было партию домино, Поврищук уткнулся носом в лермонтовского "Фаталиста", а я отправился в вагон к сво-им бойцам проводить очередное политзанятие.
Через час прибыл санитарный поезд с ранеными из-под Новгорода, с Ильменя, с южного участка Волховского фронта. Мы все вышли побеседо-вать с ранеными и поискать земляков, которые вполне могли оказаться и в этом санитарном поезде.
Земляков встретить не пришлось, но один потешный пожилой сибиряк с отбитой кистью руки, забинтованной в марлю и особую перчатку, заменил нам всех земляков. Он душевно и не без юмора рассказывал моим бойцам свои впечатления о фронте и очень помогал мне завершить психологическую подготовку взвода к хладнокровному восприятию фронта (ведь в моем взводе девяносто процентов бойцов были новичками, знавшими фронт только по рассказам).
Конечно, сибирячек кое-где пересолил, характеризуя нашу смелость и не-мецкую трусость. Но, в общем, бойцы слушали его внимательно и с большим интересом.
– Немец, он такой! – сказал сибирячек. – Как чуть, так прячется в землю. Душа у него скрытая, как темный лес. А мы, русские, мы любим в откры-тую… На днях немецкий самолет прямо таки засыпал нас своими листовка-ми. И летят они и летят, как белые голуби. И в каждой листовке угроза: "Рус, наступать скоро будем. Сдавайся, иначе всех перебьем…" Только врет немец. Куда ему там нас перебить?! Я вот один еду на восток, чтобы руку лечить, а навстречу мне, под Ильмень, целые батальоны пошли. Это мне на смену. Вот и перебей нас. Нет, ребята, такой еще богатырь на свет не родился, чтобы нас перебить. Мы, ребята, ей-богу, бессмертны… Дайте-ка закурить…
Целый десяток солдатских рук протянули раненому уже готовые цигарки. Но в этот момент выбежали из вагонов суетливые сестры. Они буквально за рукав потащили сибиряка в вагон.
– Прямо беда с ним! – жаловались они на сибиряка. – Мы туда, мы сюда, а его и след простыл. Он опять митингует…Ай-яй-яй-яй! Поезд сейчас пойдет, а он все тут с митингом…
– Заботятся о нас! – уже с порожка вагона, через плечо сестры крикнул нам сибиряк. – Желаю вам успеха, товарищи! Я тоже недолго задержусь в тылу. Подлатаю руку и снова на фронт…
Проводив санитарный поезд, я еще с полчаса побыл с бойцами и вдруг почувствовал внезапную слабость, головокружение и начал рваться. Меня ввели в вагон.
……………………………………………………………………………
13 апреля утром, шатаясь от головной боли, я вышел из вагона на раз-бомбленную площадку Валдайского вокзала. Наши медики начали было уго-варивать меня лечь в Валдайский госпиталь, но я категорически отказался. Меня могли отправить из Валдая в Едрово, километров за двадцать пять, а там и поминай, как звали нашу часть. Полежишь несколько дней, потом по-падешь на пересыльный пункт и угодишь снова на формирование. Спасибо. От своих ребят я не намерен отставать.
Тогда фельдшер усадил меня на какие-то ящики, заставил выпить неимо-верно вонючие капли и приказал ожидать подводу, чтобы ехать на Демянское шоссе. Кругом, выгружаясь из вагонов, галдели люди, слышались команды, гремели котелки, лязгали лопаты, ржали лошади.
– Товарищ командир, а, товарищ командир! – послышался басистый голос над моим ухом. – Что же это такое?
Открыв глаза, я увидел перед собою своего помощника товарища Зиборо-ва.
– Что вам? – спросил я.
– Бойцы, товарищ командир, опасаются насчет вас. Решили мы взять вас с собой… Там бойцы носилки раздобыли…
Чтобы не зарыдать от охватившего меня волнения, я до боли сжал зубы и часто-часто задышал, будто воздух вокруг меня сразу стал редким. А когда перестало покалывать в горле и просохли глаза, я взял Зиборова за руку и привлек к себе.
– Ну, знаешь, дорогой, я еще в жизни не переживал такого во
