Итак, — я снова на родине после 15 лет эмиграции!
За эти годы Россия стала иной. Но что-то особенно новое происходило в Петрограде именно в эти дни. Газеты, которые я читал еще по дороге, говорили непривычным для русских людей — свободным языком. Все меня удивляло. Меня удивляло даже то, что при данных обстоятельствах, конечно, и не могло быть иначе.
Прописываться по чужому паспорту я не хотел, чтобы в будущем не сделать какой-либо неприятности для владельца паспорта. В поисках за "ночевкой" я пришел в редакцию газеты, кажется, "Товарищ". Лично меня там никто не знал. Переговорить со мной вышел Щеголев. Я назвал свою фамилию и сказал, что я нелегальный, только что приехал из заграницы и что я без паспорта. Казалось, в виду моей давно установившейся репутации, все должны были меня бояться, как огня. Но я был поражен тем, что мне стали наперебой предлагать квартиры для ночевки. Из редакции мы отправились толпой на квартиру одного из известных педагогов. Там по тогдашнему петербургскому обычаю мы засиделись поздно, а я даже остался там и ночевать. В общей беседе на политические темы все говорили так же откровенно, как это мне приходилось слышать в Париже. Говорилось все в присутствии прислуги и случайно приходивших людей. Меня называли по фамилии, и это тоже никого не приводило в трепет. Меня все это тем более поражало, что заграницей встреч со мной нередко сильно побаивались не только русские, приезжавшие из России, но даже иногда и эмигранты, чтобы я их не скомпрометировал.
Мне, между прочим, сказали, что на следующий день на таком-то заводе будет митинг рабочих. Я решил отправиться на него.
Приходилось идти по каким-то закоулкам. На одной из перекрестных улиц я остановился, не зная, куда мне повернуть, и я спросил прохожего, где N-ская улица? По старой привычке конспирировать я задал ему вопрос осторожно, вполголоса, чтобы кто-нибудь другой не услышал. Прохожий сам не мог дать мне нужных указаний, но ему хотелось услужить и он, к великому моему огорчению, через всю улицу обратился к околодочному надзирателю и спросил его:
— Где здесь N-ская улица? — Вот господин спрашивает ее!
Околодочный надзиратель, обращаясь ко мне, спросил:
— Это вам на рабочее собрание?
В прежние годы я понял бы, что значит этот вопрос, а теперь я постарался показать, что этот вопрос меня нисколько не изумляет, и я спокойно ответил ему:
— Да!
Околодочный стал мне подробно объяснять, как ближе пройти на митинг.
Этот Околодочный мне лучше всего показал, что Россия теперь совсем не та, какой я ее оставил когда-то.
Я вошел в огромную какую-то мастерскую. Среди машин, маховых колес, передаточных ремней, где толпились рабочие, я увидел, что где-то наверху, на какой-то машине, стоял хорошо мне знакомый эсер Бунаков-Фундаминский и, жестикулируя, произносил свою речь. Первые слова, которые я услышал, были: "Мы — социалисты-революционеры" и т. д.
Да, это была новая Россия! Такой России я не видел...
Я стоял в стороне, замешавшись в толпе, и с трудом слушал то, что говорили ораторы. Я был совершенно подавлен, слезы подходили к горлу и я невольно своими воспоминаниями переносился в 1883-84 гг., к нашим тогдашним попыткам завязать сношения с рабочими, когда мы "массовками" называли собрания, если нам удавалось на конспиративную квартиру или где-нибудь в лесу собрать 20-25 рабочих.
В один из первых вечеров я вместе со Сверчковым, членом совета рабочих депутатов, поехал на какое-то собрание на Петербургской стороне. Увидев на улице толпу, я сказал Сверчкову:
— Смотрите, смотрите, ведь это, кажется, русские идут?
Сверчков как-то удивленно посмотрел на меня, и я только тут догадался до какой степени я отвык от России.
Потом, я как-то пришел в один дом на Пушкинской улице спрашивать кого-то из живших там студентов, фамилию которого я забыл. Я его описывал и, как главный признак, сказал: он русский!
Я нередко ловил себя на таких своих промахах, попавши в Россию после 17 лет эмиграции . . .
Свободное копирование
