С наступлением зимы жить в моей великолепной комнате стало невозможно. Я переехал на Никольскую к простым, добрым людям, имевшим нотный магазин на Владимирской и еще как-то умудрявшимся жить тепло и уютно. Здесь мне было очень хорошо, а игравшая за стеной на рояле совсем молодая девушка, кончавшая гимназию, придавала моей жизни здесь особый оттенок. Поздно вечерами она особенно часто играла 22-ю «Песнь без слов» Мендельсона. По-видимому, трагический порыв этой песни, ее мрачность, почти безысходность отвечали ее душевному состоянию. Я же с тех пор связал с этой музыкою и тем временем разгон Учредительного собрания, арест, а затем убийство Шингарева и Кокошкина и их похороны. Происходили они в церкви Святого Духа Александро-Невской лавры. Два гроба. Масса духовенства. Толпы народу. И совершенно подавляющая жуткая тишина. Это был день и это были часы полной безнадежности и отчаяния за Родину, за близких, за себя.
Незадолго до переезда в Москву, в феврале 1918 года, мне пришлось прослушать оперу Вагнера «Парсифаль». Это было изумительным событием в те времена. Мистическое действие оперы у чаши Грааля, очищение и духовное совершенствование в ней — все звучит таинственным, потусторонним, незримым. И это, когда в стране жизнь человеческая была ничто и кровь человеческая лилась рекою. Начиналась опера в 6 часов вечера. Кончалась в 12. Поставлена она была изумительно. Эта опера и драма «Царь Иудейский» К. Р. в эрмитажной постановке, в сопровождении музыки Глазунова, которой начиналось и заканчивалось всякое действие, а заканчивалось действие музыкой, потому что действие доходило до такого пафоса, что для выражения его не было слов человеческих. Эти два спектакля, повторяю, были изумительным явлением того времени.
Свободное копирование
