Проскуров - 1

Глава восьмая. ПРОСКУРОВ (1911–1912)

В Проскуров приехал я утром. Тут же на вокзале взял меня под опеку рыжий молодой еврей. Он захватил мои вещи, повел к извозчику, сел на козлы и повез меня в гостиницу. Здесь он нанял мне номер и начал было раскладывать мои вещи, разговаривая при этом без умолку и предлагая напрокат квартиру, обстановку, женщину на ночь. Снести это долго было нельзя, и я попросил его уйти.

В полку я нашел одного штабс-капитана, оставленного с дежурной ротой для охраны территории полка. Полк же был в лагерях в Меджибоже. Капитан был ленив, добродушен и ласков. Он, по-видимому, наслаждался покоем и отсутствием начальства. В одежде был заметен некоторый беспорядок и «неглиже». Манжеты, хорошо видные из-под коротких рукавов летнего кителя, были разного цвета. По его совету я в этот же день уехал в лагеря. От станции железной дороги до Меджибожа было несколько верст пыльным, неблагоустроенным шоссе. Извозчик, веселый и добродушный, на козлах с собою имел мальчика лет восьми, жестоко страдающего приступами коклюша.

«Зачем же вы возите его с собою, ведь он болен? А дорога так пыльна».

«Затем, — ответил он мне, — что доктор предписал ему перемену места».

В лагере я прежде всего явился к старшему полковому врачу А.А.Щенникову. Это был уже немолодой человек, полный, румяный, мягкий. Его девизом было: «Пей пивечко, оно здоровечко». И он с утра ежедневно начинал выполнять свою программу. Вторым врачом был маленький, худенький и злобный человечек из южан, всеми, по его словам, обижаемый и обходимый. Работы у них обоих не было почти никакой, или они сделали так, что ее не было. Чем занимался Щенников, я не знаю, должно быть, он отписывался у себя в канцелярии. А вот его помощник принимал в «околотке» — грязном, запущенном, без кабинета для врача. Не одевая халата и не снимая фуражки, он стоял у стола, а в затылок перед ним шли солдаты. Он их бегло спрашивал, никого не раздевал и тут же передавал в руки фельдшеров. Последние же творили над ними «суд и расправу». Кому ставили банки, кому что-то смазывали йодом, кому давали касторку, больше в наказание за явку в околоток, чем по требованию болезни. Один из фельдшеров делал отметки в тетради, которую приносили с собою от каждой роты солдаты. Через полчаса прием восьмидесяти человек врачом был закончен. Оставалось обойти лежащих больных тут же, при околотке, что заняло еще меньше времени. На этом, по существу, рабочий день врача закончился, т. е. его могли вызвать в полк в экстренных случаях или вызвать на дом к кому-либо из командного состава. Он должен был попробовать пищу, что делал обычно по дороге домой из околотка. Но все это были уже «исключения», и надо сказать, не частые.

И при такой загруженности работою, при полном отсутствии интереса к ней, настроение у товарища было «бодливое». Он негодовал на всех и вся, кроме себя. Это была хроническая обида, выслушивать которую было скучно и неприятно. Надо сказать, что уважения к «врачу» в полку не было, и это отношение стало традицией. И оно поддерживалось и законом, который трактовал врача как более низкую единицу в полку, по сравнению со строевым уставом, и кадрами самих военных полковых врачей. В Проскурове их было человек пятнадцать-шестнадцать, разного ранга и положения.

Но в случаях, требующих действительной врачебной помощи, как хирургической, так и терапевтической — переломы, вывихи, воспаление легких — все направлялось в киевский военный госпиталь. Даже страшно подумать об этом. Из шестнадцати человек военных врачей никто не умел вправить вывих. Сравнить только это положение с положением и работою любого земского врача. Последний, будучи тоже третьим элементом в земстве, однако, пользовался уважением и заставил себя признать. А военного врача уважать было не за что, и его не уважали. И «пас он заднюю». И свел он свою роль к «прислуживанию» и зависел во всем от милостей и расположения к нему большого и малого строевого начальства.

В лагере меня задержали неделю или полторы, а затем отправили обратно в Проскуров на работу в сводный лазарет, при 12-м уланском Белогородском кавалерийском его Императорского величества Франца Иосифа полку.

Надо прямо сказать, что вся обстановка жизни и работы, куда я попал, как-то унижали меня в моих собственных глазах. Начать с того, что, одев форму и отвечая за свое «военное поведение», я не знал различий чинов с их звездочками и полосочками. Не был ознакомлен ни с каким военным уставом и нормами моего поведения. Я шел ощупью, присматриваясь и расспрашивая. И надо отдать справедливость военному начальству, оно не придиралось, и благодушно относилось к промахам, и было в этом отношении шире и терпимее, чем начальство медицинское, недаром о нем говорили: «Нет хуже сволочей, чем начальство из врачей». Затем принижала меня обстановка работы. Надо сказать, что кроме клиник и клинического приема я ничего другого не видел. И вдруг «околоток». Одно звучание этого слова было мне ненавистно. Я старался облагородить и учреждение, и работу, сколько мог, своим отношением к работе и требованиями к вспомогательному персоналу. А все же «околоток» оставался околотком.

И наконец, третье, что лишало меня сознания человеческого достоинства — это полная зависимость от начальства в назначении для меня места жительства и работы. Я раньше даже не представлял себе такой кабалы. Ну, мне нужно отбыть год воинской повинности. Я назначен приказом по армии в Проскуров. С этим я мирюсь. И жизнь свою на год рассчитываю в нем. И вдруг, пожалуйте, шахматная доска так велика, а ходов в размещении пешек так много, что вы не уверены в завтрашнем дне, где будете. Это было мне невыносимо в двух направлениях. Прежде всего я сам по природе человек оседлый. А во-вторых, что было самое важное для меня тогда, это положение Любы со мною. Завозить ее совсем в какую-то глушь, жить с ней на бивуаках в номере гостиницы или ютиться в комнатушке «при собрании» было для меня неприемлемо. Я чувствовал себя обязанным по отношению к ней и не хотел и не мог ставить ее в неблагоприятные для нее положения.