Утром, 19 мая, генерал Литовцев приказал мне проводить на земскую телефонную станцию лейтенанта X., который должен был доложить о вчерашнем бое, германскому коменданту Лубен, а затем пройти в больницу и узнать, как здоровье раненного накануне козака. Во время телефонного разговора я оставался в соседней комнате, чтобы не мешать. Впрочем, дверь была открыта, и я все слышал. Лейтенант говорил о том, что молодые козаки прекрасно выдержали боевой экзамен.
-- Ja... Ja... glanzend... замечательная молодежь... да., да... ожесточенно сопротивлялись... Strassenkampf... Kampf auf zwei Fronten... Handgranaten... glanzend... нет, офицер спасся, он здесь... только лошадь досталась повстанцам...
В больнице я узнал печальную новость. Раненый хуторянин ночью скончался от перитонита. Нельзя было ничего сделать. Кишки изорваны. Мальчик сильно мучился перед смертью.
Сказал фельдшеру, что за телом пришлем. Вернулся, когда отряд уже был готов к выступлению. Генерал Литовцев, несколько наших офицеров и германцы сидели в головных уборах.
-- Ваше Превосходительство, раненый козак скончался. Der verwundete Kosak ist gestorben...
Все встали. Генерал перекрестился. Германцы просто сняли, каски и затем опять надели.
Снова мы перешли Оржицу и всем отрядом вошли в Денисовку. Перед обедом состоялся военно-полевой суд над захваченными повстанцами. Я на нем не присутствовал и не помню, был ли суд чисто германским -- на основании общего приказа фельдмаршала Эйхгорна -- или смешанным, германско-украинским. Во всяком случае несколько человек, в том числе одного агитатора, приехавшего из Советской России, приговорили к смертной казни и сейчас же расстреляли. Любовница одного из казненных в тот же день утопилась в колодце. Дробницкого, по-видимому, в Денисовке не было.
По окончании суда генерал Литовцев собрал командиров сотен, пулеметной команды и артиллерийского взвода для обсуждения вместе с германцами дальнейшего плана действия. Это не был настоящий военный совет, но все же генерал хотел узнать, как мы оцениваем результаты вчерашнего боя и что считали бы полезным предпринять дальше. Германцы, судя по всему, хотели, чтобы инициатива исходила не от них.
Все в один голос высказывались за то, что село Чевельча, пытавшееся накануне напасть на нас с тыла, должно быть наказано. Если мы уйдем отсюда, ничего не предприняв, весь эффект боя пропадет. Итак, вечером между офицерами шли разговоры о том, что наш отход за речку Оржицу селяне поймут как признак слабости. Против наказания Чевельчи генерал не возражал. Насколько помню, не все были единодушны в том, следует ли обстрелять село артиллерийским огнем. Во всяком случае, когда генерал Литовцев своей властью решил вопрос положительно и мы уже вышли на улицу, он, обращаясь к обер-лейтенанту Артопеусу и нескольким куринным офицерам, ко мне в том числе, сказал в форме не приказания, а скорее -- пожелания:
-- Я считаю, что следовало бы сначала предложить им вывести женщин и детей...
Артопеус ответил уклончиво:
-- Да, это было бы лучше...
Помощник командира конной сотни и я вежливо, но решительно запротестовали. Я считал, что либо совсем не надо стрелять, либо никаких предупреждений. Посылать к мятежникам парламентеров, это напоминать им о временах Керенского. Генерал на своем пожелании не настаивал.
Свободное копирование
