V
"Война, которую ожидали зимой 12--13 года, не разразилась... Мы много и серьезно работали, в июне кончили гимназию и разъехались по большим городам. Я поступил на естественный факультет С.-Петербургского университета. Началась новая жизнь. С гимназистами встречался мало, но сейчас (1922 г.), вспоминая эту последнюю довоенную зиму, убеждаюсь в том, что и в столице в настроениях гимназической молодежи произошел сдвиг в ту же сторону, что и в провинции.
Может быть, здесь этот сдвиг был еще ярче. В особенности бросалась в глаза разница между традиционным холодком интеллигентских кружков "отцов" с их довольно индифферентным отношением к национальным задачам России, и молодым, порой необдуманным, но всегда искренним задором "детей"...
"В эту зиму были в моде карпатороссы, притесняемые австрийским правительством. Некоторые делали на них свою карьеру. Говорилось много громких и необдуманных речей. Помню одно такое заседание в зале Дворянского собрания. Волны электрического света, море гвардейских мундиров в первых рядах и сплошная стена гимназических курток на хорах. Студентов было немного.
Настроение повышалось. Один весьма поверхностный политический деятель (член Гос. Совета от Подольской губернии Ракович, впоследствии расстрелянный большевиками; умер доблестно) брал в своей речи все более и более высокие ноты. Мои соседи -- гимназисты слушали, буквально затаив дыхание. Наконец, оратор выпалил совсем неосторожную фразу: "... и скоро над вершинами Карпат высоко взовьется двуглавый русский орел". Председатель граф Бобринский бросился к столу корреспондентов. В зале, и в особенности на хорах, поднялась форменная буря... Гимназисты неистовствовали.
В целом же это заседание было в конце концов довольно неуместной бравадой. Но если бы можно было проследить судьбу тех мальчиков в черных куртках, которые бурно аплодировали словам "русский орел над Карпатами", то вероятно, оказалось бы, что многие из них умерли в этих самых горах..."
"В университете относились к событиям более сдержанно. Кроме того, в последний довоенный год там господствовало чисто деловое настроение. "Академистов" студенческая масса терпеть не могла. Считалось, что их организация связана с Департаментом полиции... Однако "академические" настроения были сильны. Очень значительные группы студентов, ничего общего не имевшие с официальными "академистами", всячески противились попыткам революционных организаций руководить жизнью университета. Это тоже были совершенно новые для русской высшей школы влияния. Судя по рассказам, еще 5--6 лет тому назад считалось невозможным и неприличным не участвовать в забастовках, которые объявлялись крайней левой по всякому удобному случаю-Тогда это называлось "изменой славным традициям русского студенчества". Зимой 1913 г. "измена" широко практиковалась.
Как-то в хмурый, типично петербургский день, большая группа студентов работала в гистологической лаборатории профессора Догаля... Быстрые шаги за дверью, она распахивается, и в лаборатории появляется возбужденная жестикулирующая группа. Впереди немолодой уже юрист. Окладистая борода, длинные живописные волосы чуть не до плеч. Серый пиджак, красная косоворотка, высокие сапоги. Своего рода форма студентов-народников. Перед войной в коридорах петербургского университета такие костюмы были уже редкостью.
-- Товарищи! Вы же знаете, что сегодная забастовка протеста. Почему же вы работаете?
Молчание. Зоологи бросили свои микроскопы и, не поднимаясь с мест, смотрят на возмущенного юриста. Приват-доцент, руководящий занятиями, собирается вмешаться, но один из работающих уже басит: -- Товарищи, не мешайте нам заниматься. Уходите...
Юрист вспыхивает: -- Это позор...
Зоолог хватает со стола банку гематоксилина Бемера: -- Если вы не уйдете вон, я на вас всю банку вылью...
Уходя, кричат: -- Академисты, хулиганы, а не студенты...
Работа продолжается, но в нашей группе что-то вроде раскаяния.
-- Господа, а все-таки нехорошо... Не те студенты стали. Ведь сейчас бы не пошли под казачьи пули, как в 5-м году...
Он оказался неправ. Правда, не под казачьи, а под германские, а потом под большевистские пули пошли многие из сидевших в лаборатории, и не по набору пошли".
"...Ослабление революционных и в особенности интернационалистических течений становилось с каждым днем очевиднее. На этой почве в высших учебных заведениях иногда разыгрывались тяжелые драмы.
Как-то в вагоне скорого поезда Одесса -- Петербург я познакомился с веселой, жизнерадостной курсисткой-медичкой... В Петербурге раза два навестил мою новую знакомую. Она занимала вдвоем с сестрой прекрасно обставленную комнату на Петербургской стороне. Помню, на этажерке стоял (дело было зимой) огромный куст белой сирени. Обе барышни оказались ярыми социалистками и искренне возмущались переменой студенческих настроений. Потом, в течение нескольких месяцев, мы больше не встречались... Раз утром я прочел в отделе происшествий, что слушательница Женского мед. института К. Т. отравилась цианистым калием. Оказалось, она по какому-то случаю обратилась к своим товаркам с речью, призывая их к политической забастовке. В ответ послышались насмешки. Самолюбивая К. Т. вернулась домой, приняла яд и через несколько минут умерла. На похороны явилась депутация от рабочих и возложила венок с красными лентами. На улице полиция их сняла".
Иногда у нас, нереволюционного большинства, появлялось что-то вроде политического атавизма. Революции не сочувствовали, но деньги на ссыльных частенько давали. Помню, я сам, после удачно прошедшего маскарада Подольского Землячества, предложил ассигновать некоторую сумму в пользу пострадавших коллег. Пёредали ее, как водится, без расписки, но, вероятно, деньги пошли по назначению. Времена были очень отличные от послевоенных. Потом мне было очень неприятно вспоминать об этом эпизоде, но я утешал себя мыслью, что деньги нужны не на революцию, а, как-никак, в пользу людей, угодивших в Сибирь.
Свободное копирование
