Конец октября. Первый разговор с Борисом Николаевичем Ельциным. Кадровые вопросы не обсуждаются, речь идет об экономической ситуации. Общее впечатление: Ельцин прилично для политика ориентируется в экономике, в целом отдает себе отчет в том, что происходит в стране. Понимает огромный риск, связанный с началом реформ, понимает и то, до какой степени самоубийственны пассивность и выжидание. Кажется, готов взять на себя политическую ответственность за неизбежно тяжелые реформы, хотя знает, что популярности это ему не прибавит.
Я начал разговор с того, что, на мой взгляд, ситуация тяжелая, но не безнадежная, а закончил словами о том, что, по всей видимости, ему придется самому отправить со временем в отставку первое правительство, которое начнет реформы и примет на себя ответственность за самые тяжелые решения. Он скептически улыбнулся, махнул рукой – дескать, не на того напали.
Потом мы общались бессчетное количество раз, сходились, расходились, ссорились, мирились. Имею довольно точное представление о его сильных и слабых сторонах. И навсегда сохранил к нему уважение за решимость, проявленную им в предельно трудной ситуации осени 91-го. Тогда он сделал то, на что так и не решился Горбачев.
У Ельцина сложный, противоречивый характер. На мой взгляд, наиболее сильное его качество – способность интуитивно чувствовать общественное настроение, учитывать его перед принятием самых ответственных решений. Нередко возникало ощущение, что он допускает ошибку в том или ином политическом вопросе, не понимает последствий. Потом выяснялось – это мы сами не просчитываем на несколько ходов вперед.
В принципиальных вопросах он гораздо больше доверяет политическому инстинкту, чем советникам. Иногда при этом принимает абсолютно правильное решение, но иногда и серьезно ошибается.» Тут, как правило, виной настроение, которое довольно часто меняется и подводит его.
Сильное качество – умение слушать людей. Убедительно звучащее личное обращение может повлиять на него гораздо больше, чем самая лучшая, прекрасно написанная бумага. Но здесь таится и опасность: тот, кто вошел к нему в доверие и умеет убеждать, имеет возможность и злоупотребить этим доверием, такое случалось не раз, в том числе и при принятии чрезвычайно важных решений.
Нередко я ловил себя на мысли о схожести Ельцина с былинным богатырем Ильей Муромцем, который то отважно громил врагов, то лежал на печи. Ельцин может быть очень решительным, собранным, но когда кажется, что задача решена, противник повержен, – способен вдруг впадать в длительные периоды пассивности и депрессии. Несколько раз подобная апатия приводила к утрате важнейших, с трудом завоеванных преимуществ. Так было и в сентябре-октябре 1991 года и, может быть, еще более серьезно – в октябре-декабре 1993-го.
Характерная черта Бориса Ельцина – уважение, которое он питает к людям независимым, и презрение к рабскому поведению. Отсюда – и умение соглашаться с самыми неприятными для него аргументами, если он чувствует их состоятельность. В 1991-1992годах я намного чаще говорил президенту "нет", чем "да", доказывал ему, почему советы, с которыми к нему приходят и которые ему кажутся убедительными, на самом деле самоубийственны. Почему нельзя делать то, о чем его просят губернаторы, бывшие министры, старые товарищи, и почему не целесообразны те или иные кадровые перестановки и перемещения.
Абсолютно убежден: никогда не смог бы этого добиться, если бы с осени 1991 года у президента не сложилось твердого убеждения, что к власти я отношусь сугубо функционально, к ней не стремлюсь и за свое место в правительстве не держусь. Помнится, я предложил Борису Николаевичу принять мою отставку то ли во вторую, то ли в третью нашу встречу после своего назначения в состав правительства. И вот по какому поводу. Тогда Гавриил Попов очень хотел уйти с неуютной в голодном 1991 году должности московского мэра и просил назначить его министром иностранных дел и внешнеэкономических связей, объединив эти министерства. Ельцин готов был согласиться, я категорически возражал. Что касается поста министра иностранных дел, это выходило за сферу моих полномочий, но вот убежденность в том, что внешнеэкономическими отношениями, если мы хотим иметь комплексные реформы, должен руководить кто-то из членов моей команды, была абсолютно четкой. Поэтому я попросил Бориса Николаевича не проводить этого назначения, сказав, что в противном случае не смогу взять на себя ответственность за проведение экономической политики. И он уступил. Впоследствии таких эпизодов в наших отношениях было немало.
Ельцин – человек прямой, иногда прямолинейный. Нетерпим к человеческим слабостям. По-барски может унизить. По отношению ко мне этого никогда не случалось, к другим – бывало, и я, честно говоря, испытывал при этом мучительную неловкость и за избыточно заискивающего слугу, и за барственного господина. Широкая русская душа Бориса Ельцина – не всегда на пользу государственным делам. Ему, скажем, гораздо легче даются искренняя дружба или жесткая конфронтация, чем тонкие, сложные чувства. То же и в работе: он зачастую рубит сплеча там, где необходимо терпение, тщательное изучение всех аргументов, неторопливость в решениях. В ряде случаев это оборачивалось ущербом национальным интересам.
Хорошо знавшие Бориса Николаевича лидеры зарубежных государств, особенно постсоциалистических, неоднократно пользовались этой его слабиной, выбивая односторонние несбалансированные и вряд ли обеспечивающие интересы России уступки. Особенно часто такое случалось за столом дружеских переговоров с лидерами государств СНГ. Несколько моих непростых разговоров с президентом было связано именно с этим, с моими вынужденными и достаточно жесткими публичными возражениями против принятия тех или иных обязательств. Борис Николаевич обижался, отводил меня в сторону, говорил, что я должен высказывать ему свои замечания один на один. Я старался делать именно так, но не мог сдерживаться, когда широким жестом он вдруг сводил на нет результаты наших многомесячных усилий. Как это было, например, с выделением российской рублевой зоны.
Но все это позже.
Свободное копирование
