В декабре в Полтаве начался разгром винных складов и магазинов, сопровождавшийся дикими безобразиями. Отец записывает в дневнике 5 декабря 1917 года:
"Я болен. Меня очень волнует, что я не могу, как в 1905 году, войти в эту толпу, говорить с ней, стыдить ее, Вчера я пошел к воротам городского сада. Стояли кучи народа. Прибегали с ведрами, в глубине у забора с калиткой виднелся хвост серых шинелей. Против самых ворот стояли несколько человек и впереди почти мальчик в солдатской шинели. Лицо его обратило мое внимание.
Оно было как будто злое. Я обратился к нему и к рядом стоявшему пожилому:
- А вы, товарищи, что же без посуды? Не пьете?
Молодой посмотрел на меня злым взглядом и сказал:
- Мы уже напились.
- А мне кажется, — сказал я, — что вы не пили и не будете пить.
Оказалось, что я прав... Наверное, таких много. Но не нашлось пока никого, кто собрал бы этих протестующих, кто сорганизовал бы их и придал силу . Мне захотелось предложить этим людям тотчас же подойти к {309} толne и начать стыдить ее, говорить ей. Но сильное стеснение в груди тотчас же напомнило мне, что у меня теперь для этого не хватит голоса. Я пошел вдоль решетки сада... Меня обогнали четыре человека: двое рабочих, женщина и солдат. Они несли три ведра вина. Солдат, шатаясь, шел сзади с видом покровителя.
- Что, будет вам три ведра на троих?.. А, будет, что ли?..
Обогнав меня, железнодорожный рабочий взглянул мне в лицо и что-то сказал другому, солдату. По-видимому, он узнал меня. Они пошли быстрее. Только солдат вдруг повернулся и пошел пьяной походкой мне навстречу.
- Что, старик?.. Осуждаешь?..
- Идите, идите своей дорогой, —ответил я, чувствуя опять приступ болезни... Прежде я непременно ответил бы ему и, может быть, собрал бы толпу... Но теперь, и именно сегодня, должен был от этого отказаться. И я чувствовал к этому человеку только отвращение, а с этим ничего не сделаешь.
- Ступайте своей дорогой...
Он повернулся и сжал кулак.
- Не осуждай... Это кровь наша. Четыре года в окопах...
Один из рабочих взял его под руку, и вся компания ушла вперед...
Когда я шел домой, мне навстречу то и дело попадались солдаты, женщины, подростки, порой прилично одетые обыватели с ведрами, кувшинами, чайниками...
Сколько времени придется очищать лик этой загрязненной свободы, чтобы он засветился прежним светом..."
В связи с этими событиями, в которых, по мнению отца, отражались некоторые особенности, проявлявшиеся в массовом движении толпы, он думал: {310} "Русская душа какая-то бесскелетная. У души тоже должен быть свой скелет, не дающий ей гнуться при всяком давлении, придающий ей устойчивость и силу в действии и противодействии. Этим скелетом души должна быть вера... или религиозная в прямом смысле, или "убежденная", но такая, за которую стоят "даже до смерти", которая не поддается софизмам ближайших практических соображений, которая говорит человеку свое "не могу". И не потому не могу, что то или другое полезно или вредно практически, с точки зрения ближайшей пользы, а потому, что есть во мне нечто не гнущееся в эту сторону... Нечто выше и сильнее этих ближайших соображений.
Этого у нас нет или слишком мало..."
В центре города пьяный погром был еще безобразнее. В думе было принято решение уничтожить вино и спирт... Винные бочки разбивались, вино лилось в погреба, выливалось на улицы, в овраги, текло по сточным канавам.
Прекращение погрома взял на себя К. И. Ляхович, бывший в то время городским гласным.
Свободное копирование
