При родителях - 17

 Максим Филиппович и его семья

Я уже несколько раз упоминал нашего буфетчика Максима Филипповича. Это такая красочная фигура, что стоит о нем сказать несколько слов особо. Он прослужил у нас лет пятнадцать, поступив при отце и оставив службу после Нининой свадьбы, года три спустя. Он был очень высокого мнения о нашем доме и о значении своей должности. Человек в высшей степени впечатлительный, с большим воображением и сильно увлекающийся, могущий развить, когда окажется в ударе, громадную энергию, он был незаменим в дни праздников и больших приемов. Подстегиваемый своим самолюбием и сознанием важности своих функций, он на балах, званых обедах или концертах, устраивавшихся у нас в доме, чувствовал себя, как полководец во время сражения. В будние же, повседневные дни, он скучал, работа ему надоедала, охотно сваливал он тогда часть ее на другого служителя -- бесхитростного и работящего Михаилу, камердинера отца. Максим постоянно предавался мечтаниям об охоте и разговорам о политике. Жадно прислушивался он ко всему, что говорилось у нас за столом, и часто заходил к нам в классную комнату, чтобы побеседовать о волновавших его предметах с нашими учителями, сначала Соколовым, потом Сперанским. Помню, как в патриотическом восторге он разбудил и поднял на ноги весь дом, бегая по коридору и стуча во все двери, по получении рано утром известия о падении Плевны[1]. Живя у нас с семьей на всем готовом, он с годами скопил некоторые сбережения, и у него явилась мысль "купить землицы". Напрасно Николай Васильевич Сперанский, с которым Максим Филиппович советовался, предостерегал его от такого шага -- помещения сбережений, предназначенных для обеспечения старости, в землю, не дающую доход. Максим Филиппович, чувствуя справедливость замечаний Николая Васильевича, не желал все же отказаться от мечты завестись собственной земелькой. Он выдвигал план поселиться в месте, изобилующем дичью, и устраивать там охоту для любителей, выезжающих для этого из города и нуждающихся в приюте и проводнике. Он совсем при этом забывал, что, страстно любя охоту, он все же был очень посредственным охотником, т. к. всю жизнь провел в городе и вырывался на охоту лишь изредка и случайно. В конце концов он землю купил и уехал жить в деревню, но устройство его оказалось неудачным.

У Максима Филипповича было два мальчика. Младший, золотушный Витя, был много моложе нас. Старший, Коля, хотя тоже был моложе нас, но не настолько. Веселый, чистенький, застенчивый мальчик, он был непременным участником всех наших игр и увеселений. Он немного заикался, и у него одно время была странная особенность: он не умел закрывать и открывать отдельно один глаз. Когда это требовалось, он прибегал к помощи рук. Сестра Катя показывала его даже по этому случаю нашему детскому врачу Киндякову

Впоследствии брат Федор сделал его своим стипендиатом. Он оказался способным. Хорошо учился. Отлично кончил Набилковское училище и скоро получил хорошо оплачиваемое место бухгалтера в каком-то предприятии. Так мы совсем друг друга потеряли из вида.

Лет двадцать спустя, уже после смерти брата Сережи, ко мне на квартиру стала заходить мать Коли. Она сообщила, что Максим Филиппович скончался. Коля хорошо зарабатывает, женился на "образованной", живет хорошо, счастлив, но стыдится своего происхождения и сторонится матери. Раз как-то я получил по почте туго набитый конверт -- письмо от Коли с приложением наших детских фотографических карточек. В письме, полном сарказма, Коля сообщал мне, что, разбирая оставшиеся после отца вещи, он нашел "эти реликвии" и возвращает их по принадлежности. С какой-то желчной озлобленностью он прибавлял, что "добродушный, но необразованный" отец его до конца дней своих любил воспоминать и нас и жизнь свою в арбатском доме. Дальше шли чуть ли не проклятия и дому, и нам -- вкупе со всеми "эксплуататорами". Первым моим движением было ответить Коле и как-нибудь рассеять это облако злобы, в которое он себя поставил. Но, как часто бывает, что-то отвлекло меня в то время, когда это можно было сделать сразу, по свежему впечатлению, а потом пошли сомнения и рассуждения. Сообразив всю сложность его положения, известную мне по рассказам его матери, и ту доктрину, чуть ли не религию, адептом которой Коля, очевидно, стал, я как-то не сумел написать Коле так, как хотелось написать. Письмо его вместе с фотографиями долго лежало у меня в письменном столе, напоминая собой о непосланном ответе. В 1917 году все это сгорело вместе со всем тем, что у нас было в квартире.

Упомяну здесь, кстати, об играх наших с детьми служащих. Мы очень любили играть с ними во дворе арбатского дома и на даче: зимой снежки, катание с гор, снежные крепости, летом -- казаки-разбойники, лапта и пр. В этих забавах мы имели полную свободу. Говорили иногда о том, чтобы запретить эти "дворовые" игры, но такие предложения все же не принимались, и поскольку "дворовые" игры допускались, наши пестуны уже в них не вмешивались. Припоминается мне такой случай. Во дворе арбатского дома были сложены бочки с рафинадом. Сын артельщика, выкатив на открытое место порожнюю бочку, становился на нее и, переминая ногами, заставлял ее катиться под собой, все время удерживаясь стоймя на бочке. В восторге заглядевшись и забежав вперед, я попал под катящуюся бочку. Она перекатилась через меня с мальчиком, который сумел и тут удержаться на бочке. Я при этом получил настолько сильный ушиб, что впал в обморок. Мальчики вывели меня за ворота в Б. Песковский переулок и усадили на тумбу, где я и просидел, пока не очнулся. Никто из старших про это никогда не узнал.