Под давлением банков Жану Пруво пришлось продать «Фигаро», единственным собственником которой он стал, поскольку выкупил у Ф. Бегена вторую половину акционерного капитала. Как утверждали, газета «Фигаро» понесла убытки в 1973 и 1974 годах, особенно из-за большого удорожания бумаги. Фактически газета оставалась выгодным делом; в этом я сегодня убежден, но в 1975 году я этого не знал. Она теряла в Париже по нескольку тысяч читателей ежегодно. После 1977 года падение тиража продолжилось. Когда я ушел из газеты, объемы ее продажи в парижской зоне колебались между 90 000 и 100 000 экземпляров. Ныне вилка находится на уровне, который примерно на 10 000 экземпляров ниже.
Один за другим появились три возможных покупателя, они поочередно посетили меня. Андре Беттанкур, Жан-Жак Серван-Шрейбер, наконец, Робер Эрсан. Первого подталкивали люди у власти, он показался мне человеком, одновременно испытывающим чувство боязни и презрения к делу, которое кто-то хочет ему навязать. Мир печати был ему совершенно не знаком, он не считал себя способным руководить редакцией, еще менее — увольнять журналистов или пересматривать оклады, которые те сами себе определили. Приятная беседа убедила меня в том, что он остережется связывать свою судьбу с рискованным предприятием, включаться в его деятельность.
Затем состоялась моя беседа с Ж.-Ж. Серван-Шрейбером, отношения с которым на протяжении лет у меня были то сердечными, то натянутыми. В молодости он выступал с блестящими статьями в «Монд». Ж.-Ж. С.-Ш. сам зашел ко мне, и я проникся симпатией к этому распространителю идей, к этому уверенному в себе человеку, полному решимости стать кем-то, делая какое-то дело. Когда он основал еженедельник «Экспресс», то дал мне знать о своих планах и предложил возможное сотрудничество. В зависимости от событий и от настроений своего директора, «Экспресс» относился ко мне с благожелательностью или с суровостью. В 1975 году этот человек сделал все, чтобы меня очаровать. Двадцать лет назад, сказал он мне, в печати существовали лишь два стоящих аналитика — Морис Дюверже и вы; сегодня остаетесь только вы (в то время М. Дюверже редко выступал на страницах «Монд»). Я радушно принял его и заверил, что никоим образом не буду противиться его вхождению в дом в качестве собственника и директора. Я сомневался в его успехе, но, обещая ему по меньшей мере мой нейтралитет, а возможно и активную поддержку, отнюдь не был неискренним. Совершенно независимо от сумятицы наших отношений, Ж.-Ж. Серван-Шрейбер показался мне одним из тех редких людей мира прессы, который обладал способностью разбудить дремлющую газету «Фигаро», но также способностью шокировать наших читателей и в один миг потерять несколько тысяч из их числа ради удовольствия от какого-нибудь подстрекательства. Жан Пруво, который не забыл неудачные переговоры с Ж.-Ж. С.-Ш. и не простил ему эту неудачу, решительно отказался от предложения директора «Экспресса».
Пришел ко мне с визитом и Робер Эрсан; разговор продолжался около часа и оставил у меня смешанные чувства. Этот человек, совершенно не похожий на свой образ газетного капиталиста, изображаемый для публики, обладает двумя средствами воздействия, одно из которых никто не должен был бы у него отрицать, а другое — предполагать, — это ум и обаяние. Робер Эрсан умеет пускать в ход свое обаяние, которым он обязан прежде всего голосу (по крайней мере тогда, когда он контролирует свою жажду власти). Его круглое лицо, бело-розовая кожа здорового ребенка, белокурые волосы, голубые глаза — все это первоначально внушает некое доверие: вот верный компаньон, с которым была бы приятна не только работа, но и застолье. Но не следует питать иллюзии: благодаря случайному слову или жесту вдруг прорываются его чувственность и грубость, две самые очевидные черты его личности.
Конечно же он был уклончивым, когда речь заходила о его деятельности во время войны, о его неприятностях с правосудием и с Национальным собранием (один раз его избрание в качестве депутата было объявлено недействительным, но затем он был с триумфом переизбран своим электоратом в департаменте Уаза). Он дал мне понять, что может многое рассказать об этих темах и что когда-нибудь мне расскажет об этом (чего он не сделал), но эта первая наша встреча оставила в моей памяти больше положительного, чем отрицательного. В течение нескольких лет у «Фигаро» не было руководителя. Л. Габриель-Робине, изнуренный болезнью, не руководил редакцией, и у меня сложилось впечатление, что административные дела шли не лучше, чем редакционные. Р. Эрсан построил газетно-журнальную империю: никогда успех не приходит только благодаря случайности и везению. Можно было надеяться, что он сумеет остановить падение этой газеты, еще не утратившей богатство: свое название.
Прежде чем принять решение, я попросил аудиенции у президента Республики и у министра внутренних дел. Валери Жискар д’Эстен информировал меня, при условии сохранения секретности, об источниках средств, предоставленных в распоряжение Р. Эрсана (не думаю, чтобы информация была полной). Беседа лишний раз убедила меня в существовании разрыва между публичными высказываниями политических деятелей и их естественными реакциями. Президент дал мне почувствовать, что «Фигаро» отнюдь не заслуживает своей сегодняшней самостоятельности. Было очевидно его болезненное отношение к критике, объектом которой он иногда становился на страницах этой газеты; проявилось, как мне показалось, его полнейшее равнодушие к функции прессы в качестве противовеса власти, функции, о которой он не раз с блеском рассуждал. То, что моральный авторитет, престиж «Фигаро» значат больше, чем конформизм или дерзость какой-либо статьи, этого даже В. Жискару д’Эстену не удавалось понять в частной беседе. То, что переход «Фигаро» в руки Робера Эрсана нанес бы удар по нематериальному, символическому капиталу газеты, этого он знать не желал.
Мишель Понятовски разрешил мне прочитать справку, в которой резюмировались материалы о Р. Эрсане, имевшиеся в Министерстве внутренних дел. Сведения, относившиеся к годам войны, не очень меня просветили. К тому же в момент объявления войны Р. Эрсану еще не исполнилось двадцати лет; «ошибки молодости» не означали его вечного осуждения. Совершенные правонарушения, которые были стерты амнистией, не являлись позором для их виновника.
Свободное копирование
