Наконец, уже в 1933 году я не обманывался по поводу пацифистских заявлений Гитлера. Я писал: «Вопреки пацифизму, шумно объявленному несколько месяцев тому назад, вожди не отказались от своих амбиций. Я считаю правильным толкование, которое дает нацистской политике Троцкий, но с одной оговоркой: не думаю, что планы диктатора настолько точны и продуманны. Во всяком случае, наша задача ясна: каковы бы ни были наши личные чувства, необходимо помочь национал-социализму (и фашизму) предпочесть мирное решение или подтолкнуть его к этому». Статья Троцкого содержала анализ речи Гитлера в рейхстаге 17 мая 1933 года. За пацифистскими заверениями автор различал решимость нового режима восстановить военную мощь Германии. Стремление к перевооружению не могло не вызвать конфликта с Францией. Как только на стороне Гитлера будет сила, он обнаружит свою цель: продвижение на восток. «Нацисты против ассимиляции, но не против аннексии, они предпочитают уничтожить низшие народы, побежденные германизмом».
Таким образом, я подписался под тезисом Троцкого: империализм, направленный одновременно против Запада и против Востока. Гитлер, говорил создатель Красной Армии, рассчитывает получить согласие Великобритании на восстановление вооруженных сил рейха. Я не сомневался в гитлеровских амбициях, я сомневался, что фюрер уже разработал в деталях этапы «master plan»’a.
После этой статьи в «Эроп» я до самой войны ничего не писал о Гитлере, Германии и международной политике, за тремя исключениями: текст в «Инвентарии» («Inventaire»), сборнике статей, воспроизводящих лекции, прочитанные в Центре социальной документации Эколь Нормаль, руководимом С. Бугле, статья в «Ревю де Метафизик э де Мораль» о книге Эли Алеви «Эра тираний» («L’Ère de tyrannies») и доклад во Французском философском обществе на тему «Демократические и тоталитарные режимы».
Вначале я назвал эту главу «Открытие Германии и политики». Эти два открытия совершились для меня одновременно. Моя пацифистская и моралистическая одержимость, восходящая к Алену, питалась также историческим убеждением: «Интерес, проявляемый нашей страной к германскому кризису, порожден… глубокой интуицией: хотим мы этого или не хотим, но судьба Германии — это также судьба Европы». Я продолжил эту тему на другой же день после поражения Третьего рейха, в 1945 году: судьбы Германии и Европы неразделимы. Не напрасно Ральф Дарендорф в своей похвальной речи по случаю присуждения мне премии имени Гёте[1] сказал, что Германия стала моей судьбой.
Свободное копирование
