Продолжая обозрение столбцов парижской и провинциальной хроники эмигрантской жизни, вы, конечно, остановитесь на сообщении, что очередная экскурсия в Луврский музей под руководством Жихаревой состоится завтра, в воскресенье, такого-то числа. Сбор в одиннадцать часов у входа в станцию метро «Тюильри». Плата за участие в экскурсии 3 франка.
Пойдемте и мы на эту экскурсию.
Без четверти одиннадцать. Уже маячит под зонтом на фоне дождливого туманного парижского дня пожилая женщина. Это — экскурсовод. Постоянной службы у нее нет.
От того, сколько франков соберет она сегодня и в последующие воскресные дни, зависит очень многое в ее жизни.
Каждые две минуты мрачное, зияющее в тротуаре отверстие выхода из метро выплескивает на поверхность земли сотни парижан, только что совершивших переезд и переход по узким цементным коридорам и лестницам, заплеванным и покрытым окурками, билетами, обрывками газет.
Одиннадцать часов. Ни одного экскурсанта. Четверть двенадцатого. Никого.
Экскурсовод с тоской смотрит на новые людские волны, выкатывающиеся из трущобной глубины «коридоров для крыс», как метко охарактеризовал парижское метро в беседе со мною один французский промышленник.
Наконец в половине двенадцатого около экскурсовода вырастает робко озирающаяся эмигрантская фигура.
— Не скажете ли мне, где здесь сбор на экскурсию?
— Здесь…
Они решают подождать еще немного…
Без четверти двенадцать из недр метро появляется еще один экскурсант. Больше ждать они не будут.
Экскурсовод получает с обоих по 3 франка. Обед ей обеспечен. Все трое направляются в музей. Здесь экскурсовод покажет своей «аудитории» из двух человек много интересного: и египетские, и ассирийские древности, и искусство Китая, и мебель эпохи Людовика XIV, и полотна французских живописцев барбизонской школы. Они будут стоять перед шедеврами Рафаэля, Корреджо, Веласкеса, Рубенса, Рембрандта, любоваться японским фарфором, персидскими миниатюрами и индийскими тканями. Мы не будем их сопровождать.
Тем временем мы лучше попытаемся выяснить, как могло случиться, что подавляющее большинство русских эмигрантов, прожив четверть века рядом с сокровищницей мирового искусства всех эпох и всех народов, расположенной на территории города Парижа, прошло мимо этой сокровищницы, ни разу в нее не заглянув? Чем объясняется этот индифферентизм? Почему в парижских музеях лишь изредка можно было увидеть эмигрантов?
Я знал сотни эмигрантов, людей, казалось бы, самой высокой культуры, которые, прожив в Париже 25 и более лет, не удосужились побывать ни разу ни в Версальском дворце, архитектурном чуде XVII века, ни в Луврском музее — первом в мире по богатству коллекций, ни в других художественных и исторических музеях; людей, которые за этот срок не совершили ни одной прогулки по городу с целью осмотра его архитектурных шедевров и исторических памятников. Мне приходилось часто и подолгу беседовать с эмигрантами, не прочитавшими за целую четверть века ни одной французской книги и не побывавшими ни разу ни в одном из парижских театров и ни на одной парижской художественной выставке.
Я много раз спрашивал этих людей о причинах такого непонятного безразличия. Их ответы можно суммировать примерно следующим образом: — Когда мы жили на берегах Невы, Москвы-реки, Днепра, Камы, Дона, мы бредили Парижем, его памятниками и храмами, его выставками, театрами, музеями, антиквариатом. Мы преклонялись перед Мольером, Виктором Гюго, Эмилем Золя и другими французскими литературными «богами». Нас тянуло на французский роман, живопись импрессионистов и музыку Клода Дебюсси.
— Теперь мы рядом со всеми этими благами. И что же? Вместо влечения к Парижу — отталкивание от него.
Образы произведений Мольера, Виктора Гюго, Эмиля Золя полностью для нас потускнели. Зато вспыхнули ярким светом другие образы: Тургенева, Лескова, Островского… Импрессионисты больше нас не трогают — нам нужны Репин, Васнецов, Айвазовский. Клод Дебюсси больше не заставит нас рыдать от восторга, как прежде.
Зато от музыки Глинки и Чайковского мы возносимся к небесам.
— В какие версальские дворцы и луврские музеи пойдем мы сейчас со своими грязными от машинного масла ногтями, заскорузлыми руками, потрепанными пиджаками, выцветшими пальто? Что нам, «бывшим людям», делать среди наполняющей эти дворцы, музеи и театры толпы элегантно одетых, чопорных, самодовольных людей?
Не для того ли идти в эти музеи и театры, чтобы ловить на себе полный презрения и насмешки взгляд природных жителей страны?
— Какие французские романы читать и когда читать?
Где время для их чтения? Уж не после ли 14 часов работы, обогащающей господ Ситроэна, Рено, Пежо или Гочкиса?
— Какие тут еще выставки? Какие прогулки по историческим местам?
— Нет! К черту Париж со всеми его музеями и выставками! Радость и счастье жизни не в Париже — чужом, нудном, холодном и бездушном, а в родных Царевококшайске и Тьмутаракани, в брянских лесах и на полях Северной Таврии, на берегах Днепра и Енисея, среди благоухающих садов, что цветут по-над Доном, и среди елей родной тайги… Я задержал внимание читателя на маленьком объявлении и на тех мыслях, которые возникали в свое время у «среднего» эмигранта при чтении этого объявления.
Свободное копирование
