Быт и нравы «Русского Парижа» - 1

VIII

Быт и нравы «Русского Парижа»

С первых же шагов на родной земле после 27-летнего отсутствия мне и всем моим сотоварищам по репатриации ежедневно приходилось по многу раз отвечать на один и тот же вопрос, который каждому из нас задавал любой собеседник после 5–10 минут разговора: — Что за чудо! Как могло случиться, что вы все, прожив за границей почти три десятка лет, так чисто и безукоризненно говорите по-русски?

Вопрос вполне закономерный с точки зрения советского человека, мало интересовавшегося повседневной жизнью и бытом находившихся за рубежом соотечественников, но с точки зрения этих последних несколько наивный.

На него правильнее всего было бы ответить так: — Потому что мы прожили три десятка лет не столько во Франции, Болгарии, Германии, Америке или еще где-нибудь, сколько, образно выражаясь, в некоем несуществующем в природе царстве, не обозначенном ни на какой карте мира государстве, не имевшем и не имеющем географических границ, — русском эмигрантском царстве государстве.

— Потому что местопребыванием нашим был не Париж, а, продолжая ту же образность выражений, «русский Париж».

— Потому что в своей личной повседневной жизни мы были окружены русскими, и только русскими, и рот наш открывался для французской речи не чаще, чем один раз в три-четыре месяца, а то и реже, да притом на две-три минуты.

Как это случилось, я попытаюсь обрисовать в этой главе.

Начну с того, что такая полная психологическая изоляция русской эмиграции от окружавшей ее среды не была результатом заранее принятого кем-нибудь решения пли какой-то предвзятой идеи, а создалась сама собой в силу очень многих разносторонних и своеобразных условий. В одних странах она была выражена больше, в других меньше, но существовала повсюду. Лишь немногие эмигранты представляли собою исключение из общего правила. Замечу еще, что эта психологическая изоляция и отчужденность всегда была не односторонней, а обоюдной: окружавшая эмиграцию среда испытывала такое же отталкивание от чуждого и непонятного ей русского эмигрантского мира.

Результатом этого явилось то уже отмеченное мною в предыдущих главах обстоятельство, что русская послереволюционная эмиграция в отличие от других современных ей эмиграции мира оказалась почти не способной ни к какой ассимиляции. Подавляющее ее большинство, прожив свыше четверти века в той или иной стране, не завязало никаких связей с природными жителями этой страны, не знало ни географии, ни истории, ни экономики ее, не знало ни культуры, ни быта, ни нравов и обычаев народа, среди которого находилось столь продолжительное время. В значительном большинстве эмигранты даже не умели более или менее сносно говорить на языке той страны, в которой жили.

Причины, породившие такое необычное на первый взгляд положение, были многообразны. Начну с правового положения русских эмигрантов.

В царской России была в большом ходу пословица: «Человек состоит из души, тела и паспорта». С некоторыми оговорками ее можно было бы распространить и на эмиграцию. Разница лишь в том, что третьего слагаемого у эмигрантов как раз и не было.