Теперь я должен рассказать ещё об одном офицере нашей части, личности малозаметной, но оказавшейся незаурядной, сыгравшей в известной мере роковую роль в судьбе комиссара Опанасенко. Это - уполномоченный армейской контрразведки Дерюжкин. Контрразведка в армии носила название «Смерш» (смерть шпионам). Название, как видим, не очень скромное, если не сказать больше. В нём заранее была заложена несокрушимая уверенность в неотвратимости наказания всех вражеских лазутчиков. Хотя 1941 год показал, что именно хорошая осведомлённость немецкой разведки о состоянии нашей армии сыграла для нас роковую роль: она оплачена миллионными напрасными жертвами наших людей.
О Дерюжкине у меня сложилось благоприятное впечатление. По воинскому званию - старший политрук (одна шпала в петлице) - он был равен комиссару Опанасенко. В известной мере их деятельность была родственной, и в первое время на фронте их поведение подтверждало эту близость. Они и поселились вместе, в кузове полуторки, оборудованном фанерной будкой и «буржуйкой», и обслуживал их один, выделенный из батареи, солдат. Длинными «мирными» вечерами они мирно беседовали, обменивались информацией, обсуждали первые боевые дела дивизиона. Однако вскоре между ними всё чаще стали происходить резкие дискуссии, споры, стали нарастать противоречия.
Как видно, Дерюжкин, как более уравновешенный человек, не одобрял всех действий комиссара, критиковал его поведение, особенно его некомпетентное вмешательство в функции нижестоящих командиров. Опанасенко буквально «висел» над отдельными офицерами, которые вели себя независимо, твёрдо отстаивая своё достоинство. Например, командир батареи лейтенант Исаков, грамотный интеллигентный москвич, с первой же встречи с комиссаром дал понять, что ему не по душе мелочное вмешательство в его служебные дела. После этого чуть ли не каждый день Опанасенко появлялся на позиции батареи Исакова, выискивая малейшие отступления от формальных установлений. В этом противостоянии в конечном итоге взял верх комиссар, воспользовавшись ЧП, произошедшим на батарее. ЧП состояло в том, что на одной из реактивных установок случайно сорвался и улетел к противнику снаряд, смертельно ранив при этом солдата, оказавшегося рядом (мощной реактивной струёй ему вывернуло внутренности). Прямой вины комбата в этом происшествии не было - ни один командир не застрахован от случайностей. Такие непроизвольные выстрелы на установках «катюш» были не таким уж редким явлением*. Обычно они являлись результатом заводского брака в электрооборудовании снарядов.
Было ясно, что Опанасенко использует случай на батарее, чтобы расправиться с её командиром. Так и случилось: вскоре по настоянию комиссара Исаков был отстранён от своих обязанностей и откомандирован в отдел кадров штаба ГМЧ - гвардейских миномётных частей при Ставке Главного командования. Не знаю, был ли лейтенант доволен такой развязкой, но комиссар избавился от недостаточно опытного комбата, к тому же не проявлявшего раболепия перед ним.
Отношения между комиссаром и уполномоченым Смерша особено ухудшились после безобразной и унизительной расправы Опанасенко над тремя водителями из взвода боепитания. Полемика между ними всё чаще приобретала характер ожесточённых споров и взаимных обвинений. А однажды кто-то слышал, как Опанасенко бросил в лицо Дерюжкину фразу, которая задевала самолюбие работника НКВД и принижала роль его службы. Комиссар в озлоблении кричал:
- Что ты мне доказываешь? Я сам не хуже твоего знаю: сам служил в органах. И ты мне не указ!
Наблюдая за Опанасенко, я часто возвращался к мысли о том, что он долго работал «в органах», как в народе принято было называть систему госбезопасности: это и были карательные органы. По молодости лет мне казалось, что органы эти имеют дело с уголовными элементами или со шпионами. Теперь-то стало известно, что в лагерях ГУЛАГа преобладали люди, обвинённые в политических преступлениях, высосанных из пальца в этих самых «органах». «Повезло» же нашему дивизиону на комиссара, прошедшего такую «школу»!..
Последний случай гибели при загадочных обстоятельствах водителя, который якобы покушался на комиссара и был им застрелен, стал для Дерюжкина последней каплей. Он покинул «резиденцию» комиссара и потребовал от командира предоставить ему отдельное жильё и место для работы. Землянка была ему оборудована в районе «второго эшелона» части, на берегу речки, невдалеке от нашей землянки, разрушенной потом немецким снарядом.
Изредка я заходил к Дерюжкину, пользуясь его гостеприимством: он любил угощать чаем. Работал он, видимо, ночами, и запас чая был ему необходим. Кстати говоря, уполномоченный Смерша не получал у меня денежного довольствия: эта организация имела свой, отдельный от армии бюджет. Из наших немногословных бесед - Дерюжкин не отличался словоохотливостью, такова была его профессия, - я кое-что узнал из его биографии. Происходил он из рабочей семьи, из города Тулы с её историческими трудовыми традициями, прошёл все те этапы жизни, которые характерны для поколения, вступившего в сознательную жизнь в первые годы после Октябрьской революции. Было ему тогда, в 1942 году, около сорока или немного более. Роста был немного ниже среднего, с небольшой сутулостью, плотного телосложения. Лицо у него было смуглое, несколько удлинённое, перечёркнутое крупными складками, с упрямым подбородком. Тёмные внимательные, сосредоточенные глаза выдавали в нём человека обстоятельного, знающего, преданного своему делу, в справедливость которого он твёрдо верил. От Дерюжкина впервые я узнал о том, что происходило в Туле осенью 1941-го, о значении обороны Тулы для спасения Москвы. Впоследствии, через много лет я читал воспоминания одного из руководителей обороны Тулы и вспоминал Дерюжкина, его скупые рассказы об этой героической обороне, опиравшейся на небольшой воинский гарнизон и, главное, на железную стойкость рабочих батальонов, при гибком умелом маневрировании оборонительными силами со стороны местного штаба обороны. Мощный отпор танковой армаде Гудериана под Тулой заставил генерала изменить планы захода в тыл Москве. Уже тогда, хотя и смутно, я начинал понимать значение Тулы, её людей в истории этой войны и проникался уважением к тулякам, в их числе и к Дерюжкину.
Я невольно сравнивал его с Опанасенко и не переставал удивляться разнице между ними. Как будто бы служат люди одному делу - укреплению и защите социалистической Родины, но так по-разному исполняют свой долг: один - работает с пользой, другой - приносит безусловный вред обществу! Грустные мысли рождались от таких рассуждений: что-то не то происходило в нашем «королевстве».
Развязка противостояния этих двух людей показалась для многих не посвящённых в суть конфликта неожиданной, странной: в 20-х числах апреля наш комиссар был арестован и предан суду военного трибунала Волховского фронта. Более чем две недели, пока шло следствие, мы существовали без комиссара. Каких-то особых изменений в жизни не было, но облегчение почувствовали: громче стали друг с другом разговаривать, чаще ходили в гости, больше общались. Воинская дисциплина не нарушалась, боевые операции продолжались, люди выполняли свои обязанности и без тяжёлого комиссарского надзора.
В первых числах мая в штаб армии, который находился километрах в сорока от передовой, из дивизиона шла машина, с которой кроме нас, начальников служб, выехал и уполномоченный Смерша Дерюжкин - он сидел в кабине. Штаб армии размещался в уцелевших домиках какой-то деревушки на берегу маленькой реки. Посетив наши отделы в штабе и оформив свои дела, мы собрались на полянке. С нами был и Дерюжкин, который ожидал результатов по делу привлечённого к суду Опанасенко. Варили на костре кашу из концентрата, ели её из одного котелка. Уполномоченный добродушно посмеивался над аппетитом, с которым мы набросились на сильно подгоревшую кашу: сам он от неё отказался.
Из отдельных отрывочных фраз Дерюжкина стало ясно, что Опанасенко обвинили в преднамеренном убийстве военнослужащего без всяких видимых оснований. Эксгумация трупа убитого показала, что солдат был застрелен из пистолета ТТ, приставленного к виску, о чём свидетельствовали следы пороха и ожоги на черепе.
К середине дня Дерюжкин наконец получил официальное уведомление о приговоре Военного трибунала армии по делу Опанасенко: он был приговорён к высшей мере наказания - расстрелу, однако командующий фронтом генерал Мерецков заменил расстрел разжалованием в рядовые и отправкой на передовую, в пехоту.
Теперь мы с большим почтением стали относиться к Дерюжкину, который так смело и бескомпромиссно выступил против безответственных, преступных действий комиссара, решительно стал на сторону закона. Не всё, значит, позволено подобным начальникам, в деятельности которых просматриваются не интересы дела, а жестокость, самодурство, стремление запугать и унизить подчинённых, превратить их в беспрекословных, раболепных исполнителей. Дерюжкин сумел увидеть в поведении комиссара такие деяния, которые противоречили закону, объективно подрывали боеспособность войск и могли, таким образом, быть приравнены к враждебным. С этой точки зрения действия уполномоченного Смерша, передавшего дело Опанасенко для расследования в военную прокуратуру, были вполне обоснованными. Будь на его месте более молодой, не уверенный в себе работник контрразведки, он мог бы спасовать в этих обстоятельствах и оставил бы самодура Опанасенко безнаказанным. Вспоминаю я всегда о туляке Дерюжкине с большой теплотой и благодарностью за его принципиальность и смелость.
Однажды, майским солнечным днём у нас в лесу появился молодой красивый голубоглазый человек - капитан Орлов. Это был наш новый комиссар. Забегая вперёд, замечу, что новый комиссар заслуживает не меньшего внимания, чем Опанасенко, только с прямо противоположных позиций. Контраст между этими людьми был поразительный, как между небом и землёй, и на этом надо бы остановиться подробнее.
Но прежде следует завершить историю Опанасенко. Куда он делся? Что с ним произошло после суда? Эти вопросы не могли нас не волновать. Трудно забывается и доброе и злое. Я даже думаю, что зло, причинённое людям, остаётся в их душах дольше.
Прошло около трёх месяцев после описанных событий, после осуждения Опанасенко (а на фронте месяц казался годом), и началась крупная военная операция наших войск под Ленинградом, вошедшая в историю как Синявинско-Мгинская. Об участии нашего полка и нашего дивизиона в ней я буду говорить ниже. Так вот, в один из первых дней наступления - это было в начале августа 1942-го - начальник разведки дивизиона лейтенант Петухов (о трагической судьбе его ещё предстоит рассказать) привёз с передовой сенсационную новость: он видел нашего бывшего комиссара и говорил с ним.
- Я стоял возле штабной землянки, - рассказывал Петухов. - И вдруг вижу солдата, пожилого на вид, который направляется прямо ко мне. И только когда он остановился в двух шагах, вскинул руку для приветствия и натянуто улыбнулся, я, наконец, узнал в нём нашего бывшего комиссара. «Здравствуй, лейтенант! - сказал он. - Вот не думал, не гадал, что увижусь с кем-нибудь из своей части, в которой комиссаром был! Очень рад встрече. Что нового у вас?» Так поговорили мы немного, помолчали. Он грустно так сказал:
- Да, тут в пехоте совсем не то, что у вас там. Главное, люди у вас совсем другие, командиры особенно. Как на подбор!.. Да, действительно подбирали: грамотных, интеллигентных, ответственных. Я жестоко ошибался в них. Жаль, что понял это поздно. Я ведь с гражданки сразу в гвардейские части попал: думал, что везде такие кадры. Но и здесь я не опускаюсь, у меня правило: либо грудь в крестах, либо голова в кустах.
И грустно закончил:
- Ну, прощай, лейтенант. Передавай приветы всем, кто меня помнит. Не знаю, встретимся ли ещё когда-нибудь…
С той поры никто об Опанасенко ничего не слышал, да и особого желания выяснять его дальнейшую судьбу не возникало: не до того было. Дни войны летели стремительно и сознание не успевало осмысливать происходящие события, так густо они наплывали одно на другое.
______________________________________________
* Примерно через год в полку во время митинга разорвавшимся на установке снарядом убило нового командира полка, участника финской войны, обаятельного человека, любимца солдат майора Овчинникова.
