В Москву мы прибыли на рассвете, морозным декабрьским утром сорок первого года, выгрузились на товарной станции и строем пошли по пустынным улицам города. Ни машин, ни боевой техники у нас ещё не было: всё это мы должны были получить здесь. Шли в полной тишине, не разговаривали, да и желания такого не появлялось: чувствовалась опасность, нависшая над городом, враг был в двух шагах от него, и нам, возможно, предстояли здесь скорые бои.
Я снова в Москве: менее 4-х месяцев назад отсюда уезжал я в Харьков, в интендантскую академию, а теперь уже в составе воинской части, на должности начальника службы. А война продолжается и, по всем данным, продлится ещё долго, - иллюзии по поводу быстрой победоносной компании с нашей стороны, испарились как дым, и теперь все, включая и высших руководителей, принимают тяжёлую действительность такой, как она есть.
Пробыли в Москве мы довольно долго, более двух месяцев - ждали, когда изготовят для нас трактора с реактивными установками. Жили в районе парка Измайлово, в двухэтажном кирпичном здании. Товарищ мой по комнате, молоденький, лет 19-ти, с нежной как у девушки кожей, лейтенант Авдюнин - начальник продовольственного снабжения, или начпрод. Через наше окно во втором этаже видна кухня, к которой мы спешим трижды в день. Питание скудное, даже по сравнению с татарской деревней. Там начпрод мог кое-что достать сверх нормы и добавить в общий котёл. Здесь же, в Москве, нормы снабжения были установлены не фронтовые, а прифронтовые. В завтрак немного пшеничной каши, в обед - полкотелка жидкого супа, вечером опять пару ложек каши; суточная норма хлеба - 600 граммов. В тылу, говорят, ещё хуже кормят. Некоторые военные в тыловых гарнизонах хотят побыстрее попасть на фронт, чтобы не голодать.
Прибыл новый начальник химической службы, лейтенант Ибрагим Темирбулатов - красавец-мужчина, с тонкими чертами интеллигентного лица. Говорит с кавказским акцентом, но безукоризненно грамотно. Он закончил химический факультет Самаркандского университета, оставил в Самарканде жену-врача. На мой ворос, какой он национальности, ответил, что он кавказский татарин. До того мне известны были только татары с монгольским строением лица; оказалось, есть татары с европейской внешностью. Впоследствии я ближе познакомился с начхимом; на фронте мы, как правило, проживали вместе, в одной землянке или в деревянной будке в кузове полуторки.
* * *
Однажды в воскресенье, которое считалось негласным выходным, мы с лейтенантом Авдюниным по моей инициативе предприняли «вылазку» в студенческое общежитие, в котором я жил до войны. Среди мелких повседневных служебных дел этот поход стал событием, которое запомнилось.
Алексеевский студенческий городок располагался в районе Останкино. Представлял он собой десятка два двухэтажных, деревянных, барачного типа зданий с некоторыми коммунальными удобствами. Впоследствии территория студгородка отошла под Всесоюзную сельскохозяйственную выставку (ныне ВДНХ). Когда я начал учиться в Москве (1938 г.), выставка только начала строиться и нам, бедным студентам, иногда удавалось по ночам там подрабатывать на погрузке-разгрузке: ночь не поспишь - 25 рублей в кармане, а это 1/6 часть месячной стипендии.
Войдя в корпус, в котором я жил до войны, увидел у входа вахтёра - закутанную в платок женщину неопределённог возраста.
- Можно видеть коменданта общежития? - обратился я к ней.
- Я комендант, - ответила она. И вдруг я узнал её: это была та самая женщина-комендант, с которой я в августе впервые дежурил на чердаке во время воздушной тревоги и испытал тогда ужасный, постыдный страх. Она меня тоже узнала, искренне обрадовалась и охотно рассказала то, что меня интересовало: кто сейчас живёт здесь из моих однокурсников. Оказалось, что из всех моих однокашников не уехали с институтом только две девушки: Эмма Бритова и Аня (фамилию её не помню). Я был рад, ну как же? Это же девчонки с моего демографического отделения, три года с ними общался повседневно.
Эмма и Аня были заметными на курсе и отличались, так сказать, не вполне примерным поведением. С ребятами-провинциалами с нашего курса они не дружили - предпочитали других, наверно, более интересных. Поговаривали о том, что они много «гуляют». Лично я старался быть выше обывательских пересудов. Эмму я знал лучше Ани, мы с ней изредка беседовали вечерами в коридоре общежития. Она, повидимому, во мне что-то находила такое, что нас сближало, - интерес к поэзии, например, к психологическим оценкам наших общих знакомых. Запомнилась рассказанная ею история о том, как она проводила летние каникулы. Мать у неё - врач по кожным болезням - была директором лепрозория в Краснодарском крае, в какой-то станице. Эмма забавно рассказывала, как приезжая к ней, она поочерёдно набрасывалась на самые вкусные продукты: наедалась сначала сметаны, до отвала, потом накидывалась на курятину, потом на мёд, и т. д. В оставшиеся дни отпуска она к этим блюдам уже больше не прикасалась, они были ей противны. Я про себя дивился тому, что есть люди, которые могут себе позволить перебирать пищей, которую я не пробовал даже по большим праздникам.
Последний раз разговаривали мы с Эммой в августе 41-го, накануне моего отъезда в армию. Не помню, о чём был разговор, запомнил только то, что меня поразило: оказалось, что весной она вышла замуж за выпускника института стали; его направили на работу на Урал, она же будет заканчивать учёбу. Да, подумал я тогда, далеко Эмма ушла от меня по жизненной дороге, - у меня даже и намёка на мысль о женитьбе не было, я просто мальчишка по сравнению с этой зрелой женщиной. Вообще, она казалась старше своих лет. Это, как я тогда думал, было результатом большего опыта, вычитанного из книг, а то, что она много читала, несомненно. Она представлялась мне аристократкой духа по сравнению с большинством из нас, серых интеллектуальных плебеев. Скорее всего она была из семьи интеллигентов не первого поколения, большинство же из моих товарищей по курсу вышли из семей простых людей, рабочих, из провинциальных городов. Москвичей было мало, не более, думаю, четверти всех студентов.
Вспоминаю одну из её девичьих проделок. Однажды вечером собралось десятка полтора студентов в красном уголке общежития, чтобы потанцевать под патефон, - была тогда пластинка с модным танго «Брызги шампанского». Вдруг появилась Эмма, что редко с ней случалось (Аня, напротив, не пропускала танцы). Вскоре я подошёл к ней и пригласил на танго, мой любимый танец, который успешно освоил на занятиях танцевального кружка. Спросил, почему вдруг она снизошла до прихода на танцы. Она объяснила:
- Понимаешь, ко мне сразу два молодых человека пришли. Что оставалось делать? Я их познакомила, предложила сыграть партию в шахматы. Они согласились и теперь сидят в нашей комнате, играют, а я - с глаз долой.
Танцевала она хорошо. Была она высокая, на каблуках - выше меня. Я старался подавлять свою чувственность, ощущая прижатую ко мне её пышную грудь, хотя это было не легко, - но я считал себя мальчишкой, который не может расчитывать на успех у такой девушки. Для меня странной казалась её дружба с Аней: по интеллекту они сильно различались не в пользу Ани. Что их сближало? Может быть, то, что они обе были интересными внешне, обе высокие, гибкие, раскованные, обе любили потанцевать на танцплощадках в столичных парках, куда большинство из нас, провинциалов, волею случая ставших студентами Москвы, не смело ходить. Они же среди московской молодёжи чувствовали себя, как рыбы в воде.
Почему именно эти две студентки из всего общежития (они тоже были не москвички) не эвакуировались вместе с остальными в Энгельс?
Стучим в указанную комендантом дверь. Девушки были дома и встретили нас удливлёнными и радостными возгласами. Эмма, посмотрев на меня, сказала:
- Тебя трудно узнать, как ты поправился, посвежел. Раньше ты всегда был какой-то худой, бледный, а теперь совсем иной вид. На пользу тебе армия пошла.
С собой мы захватили трёхлитровый бидон пива - единственное, что можно было достать в голодной Москве. И вот мы сидим вчетвером и пьём пиво, ничем не закусывая, потому, что «диким» студенткам нечего предложить: они в Москве не подлежат снабжению, продовольственных карточек не имеют.
- Послушайте, девочки, как же вы здесь существуете? - удивился я, - Ведь вы нигде не числитесь, ни на работе, ни на учёбе, институт эвакуирован, никто не обязан вас обеспечивать…
Не сразу, но постепенно девушки раскрыли свои секреты существования в прифронтовой столице с её жёстко ограниченным, почти голодным пайком.
- Мы ходим в коктейль-бар на улице Горького, который открылся накануне войны. Приходим, заказываем чай, стоим за столиками. Собираются офицеры, заказывают себе еду, вино… и нас приглашают разделить с ними трапезу. Мы не отказываемся и, подкрепившись, незаметно исчезаем. Приходим в холодное общежитие - оно не отапливается - ложимся в постели и хорошенько укрываемся. И - до следующего вечера. Домашние запасы у нас давно кончились.
Не знаю, как Авдюнин, а я не хотел видеть в поведении девушек какого-то «нравственного криминала», хотя в глубине такая мысль и мелькала. Но я считал себя человеком без предрассудков и потому эту тайную мысль всячески отгонял. Тем более, их мотивы отказа от эвакуации были «железные»: они не хотели бросить Москву, когда ей угрожала опасность (институт эвакуировался в критический для столицы период - в середине октября, когда была непосредственная опасность её захвата). Чтобы решиться на это, нужно было немалое мужество.
- Эмма, - спросил я её, - кажется, ты выходила замуж. Где же твой муж?
- Он на Урале, имеет бронь как металлург, специалист по сталям. Звал меня туда, но я не захотела бросить фронтовую Москву, - это было бы не честно с моей стороны, не патриотично. И Аня тоже вместе со мной осталась.
Мы, конечно, одобрили их поступок, удивляясь только тому, как они справляются с трудностями такой «партизанской» жизни, ведь они нигде не числились.
Стали обсуждать, как нам провести время. Возникла мысль пойти в театр, было около шести вечера. Эмма такого желания не выразила, а Аня стала собираться. Вскоре молодёжь* ушла, и мы остались с Эммой вдвоём. Мы сидели рядом, рассказывали друг другу о себе, об общих знакомых, вспоминали разные случаи из студенческой жизни. Она склонилась к моему плечу, я обнял её за талию, затем она положила голову мне на колени. Так мы сидели долго, продолжая беседовать. И тут я обнаружил свою мужскую несостоятельность: вместо того, чтобы целовать и ласкать её, к чему она, повидимому, была готова, я сидел как истукан, боясь шелохнуться, и рука моя на её талии оставалась неподвижной. До сих пор, вспоминая о том случае, о той своей робости и беспомощности, я краснею.
Когда она почувствовала во мне отсутствие порыва, боязнь и неуверенность, она села прямо и больше ко мне не прикасалась.
- Прости, - сказала она, - этого не надо…
И после этого я продолжал сидеть, как чурбан, скованный стыдом от собственной неполноценности и распиравшим меня чрезмерно выпитым пивом. Уж не знаю, как я дождался Аню с Авдюниным, которые пришли часов в 9, весёлые, довольные, с раскрасневшимися лицами, являя собой полную противоположность нам с Эммой. Увидев их тогда, я ещё подумал: «Как они подходят друг другу!»
Поход наш в общежитие больше не повторялся. Впрочем, мне неизвестно, встречался ли наш начпрод с Аней. Если и встречался, то мне он не сказал бы: мы жили в одной комнате, но друзьями не были, доверительных разговоров не вели. В нашей части Авдюнин прослужил недолго, до конца сорок второго года, пока не загремел под военный трибунал, правда, отчасти не по своей вине. Но об этом позже.
Закончу рассказ об Эмме Бритовой. Эта встреча с ней стала для меня уроком на всю жизнь - уроком, как нельзя себя вести с женщиной. Больше я её никогда не видел. В конце 45-го, когда я, приехав в отпуск из Германии, оказался в Москве, от знакомых студентов я узнал некоторые подробности, очень скудные, к сожалению, дальнейшей судьбы Эммы. В 1943 она добилась поступления в школу разведчиков, конечно, после тщательной проверки. Она, кажется, прилично знала немецкий, или настолько его знала, что могла быстро овладеть разговорной речью. А дальше произошло то, что происходило со многими разведчиками: заброшенная в тыл к противнику, она не вернулась, о ней ничего не было известно.
Такова краткая история этой незаурядной девушки, необычной по обывательским понятиям, любившей яркую, весёлую жизнь, часто менявшую мужчин. Женщины, кроме медицинских работников, мобилизации не подлежали вплоть до 1943 года, когда стали формировать из них хозяйственные и зенитные части. И Эмма могла бы уехать к мужу, в глубокий тыл, но не такова была её натура, чтобы во время грозных исторических событий стушеваться, уйти в тень. Она не могла себя представить в положении человека, который после войны будет прятать глаза от тех, кто спросит: «А где вы были, когда другие дрались и умирали на полях сражений?»
Говоря так об Эмме, я не идеализирую её, нет, так рассуждали очень и очень многие, да и сам я так думал, уходя в армию. Так же поступили и наши однокурсницы, студентки-москвички Иванова, за которой безуспешно ухаживал мой приятель Сергей Лопатин, и её подруга, тоненькая, хрупкая на вид девушка (фамилии её, к сожалению, не помню), которые после долгих усилий добились-таки поступления в школу военных лётчиков. Известная всему институту Таня Баринова, активная общественница, ушедшая на фронт в первые же дни войны, погибла…
__________________________________________
* Я назвал их молодёжью не случайно: Авдюнину было не более 19 лет, а мне уже 22; Аня же выглядела моложе Эммы, и ей тоже нельзя было дать больше 19-20.
