XX съезд

Глава 9. Весна 1956-го. XX съезд

И всё же 1956-й год вошёл в мою жизнь в первую очередь отнюдь не туристскими впечатлениями.

Над страной пронеслись такие ветра! Подхватили они и меня.

XX съезд

Началось всё с XX съезда КПСС. Разумеется, студенты в большинстве внимательно следили за ходом съезда с первого дня. Времена были такие, когда всё понемногу менялось, и всё к лучшему, так что когда происходило важное событие – а что могло быть важнее съезда партии? – вчитывались в каждую строчку оттуда: какие будут новые перемены. Завершение съезда превзошло самые смелые ожидания.

Хотя заседание, на котором Хрущёв произнёс свой знаменитый доклад, было закрытым и в высшей степени секретным, слухи о нём дошли до нас едва ли не на следующий день. Сначала без всяких подробностей: Хрущёв осудил злоупотребления, которые были при Сталине, и обвинил в них его самого. Прежде всего, в массовых репрессиях. Ещё несколько дней назад представить себе такое было невозможно.

Всё внимание студентов было обращено на этот доклад. О нём только и говорили. Ловили каждое новое просачивающееся сведение. А сведения просачивались всё интенсивнее. Прошло немного времени, и доклад начали читать на закрытых партсобраниях – тут уж его общее содержание стало широко известным. Меня беспокоил один вопрос, и я всё допытывался: а проводилось ли там сравнение с фашизмом, ставился ли знак равенства между Сталиным и Гитлером? На мой взгляд, теперь оставалось сказать только это. И вот, наконец, доклад стали читать уже всем. Точнее сказать, всё-таки не всем, не простому народу, но для образованного слоя он стал доступен. Правда, только на слух – никакой письменный текст ещё несколько десятилетий не появлялся, я не встречал его даже в самиздате.

Так он дошёл и до нас. Собрали весь курс. Ничего похожего на это мероприятие я больше в своей жизни не встречал. Кто-то из партбюро час с лишним, пытаясь сдержать волнение, твёрдым голосом зачитывал текст доклада. Стояла мёртвая тишина. Никаких комментариев, вопросов не полагалось. К середине доклада многие плакали. Выходя из аудитории, плакали почти все. Это была естественная реакция. Хрущёв был человеком эмоциональным, и доклад воздействовал прежде всего эмоционально – запоминались муки несчастного Рудзутака, других подвергнутых пыткам партийных вождей (внимание в докладе обращалось главным образом на репрессии по отношению к членам партии).

Следующим поколениям чем дальше, тем труднее представить, что означал этот доклад для современников и как он ими воспринимался. Ведь это было полное крушение устоев! Большинство населения ещё вчера верило, что мы живём в самой справедливой стране, где возможны разве что мелкие ошибки. И вдруг открывались пытки, зверства, и виноват был в них кто – сам Отец Народов, Вождь и Учитель, вчера представлявшийся почти богом. После этого можно было сколько угодно повторять, что партия к этому непричастна, что наши идеалы и основы нашего строя остались неизменными, можно было даже верить в это, и многие верили – но это была уже не та вера, и восстановить прежнюю было невозможно.

Так же восприняло доклад и большинство студентов вокруг меня. Для них это было крушение веры, которую приходилось восстанавливать заново. Но было немало и более продвинутых. У многих ребят из числа сознательных комсомольцев – тех, кто достаточно следил за политикой и вдумывался, – сведения из доклада уже не вызвали шока. Весь предшествующий ход событий подсказывал им, что «прогнило что-то в королевстве датском», какие-то разоблачения неизбежны, и им не стоит удивляться. Другое дело – неожиданный масштаб этих разоблачений. Так что эти активные комсомольцы стали настоящими «детьми XX съезда», быстро и искренне восприняв его общий дух, а заодно и получив изрядную дозу скептицизма по отношению к продолжающейся советской демагогии.

Что же касается немногочисленных инакомыслящих, таких, как я и Кронид, то, конечно, ничего принципиально нового о характере сталинского правления мы не узнали. Для нас существенно было то, что наконец-то об этом сказали правду – пусть не всю, но главную правду. Для меня это означало полное изменение статуса. Я теперь тоже мог всюду свободно и без боязни высказывать свои мысли. В официальных условиях, может быть, не все. Не мог, например, сказать на семинаре по марксизму: дескать, и марксизм ваш вздор, схоластика, и ваш Ленин отнюдь не «самый человечный человек», а сектант и фанатик. Но о сталинском режиме мог говорить почти всё – а ведь главным, наболевшим было именно это. И насчёт невступления в комсомол у меня был готовый ответ – а где был ваш комсомол, когда такое творилось в стране? А в неофициальной обстановке мог вообще говорить всё, что думаю, всем, кому хотел, – кто ж теперь за это меня поведёт в застенок? – кончились те времена. И, наконец, важный фактор – я принял действующую власть. Не то, что бы полностью с ней солидаризировался, всё-таки они коммунисты со всеми вытекающими последствиями, но поверил, что тот же Хрущёв, его соратники (кто же знал, что таковых нет) – люди, желающие стране добра, желающие избавиться от сталинского наследия. Приходится для этого идти медленными шагами, по дороге врать – так что же делать, народ ещё не готов. Что-то не выходит по хозяйству – тоже не страшно, неумение не грех. Но общий курс, взятый руководством партии и страны, я всей душой поддерживал.

И не я один. Я думаю, первые полгода после съезда, до самых венгерских событий, были таким счастливым периодом в жизни страны, когда все сколько-нибудь думающие люди солидаризировались с её руководством. (Такое повторится через три десятка лет – во времена горбачёвской перестройки и гласности.) Мы были в такой эйфории – наступили хорошие времена. А те, кто ранее не очень задумывался, понемногу начинали что-то соображать и, в общем, тоже одобряли происходящее.