В больнице

В больнице

Я всё время был в сознании, хотя и несколько затуманенном вином. Помнится, что лежал недолго, потом меня внесли в машину, а она отвезла меня совсем рядом – в больницу Склифосовского. Быстро же я попал и в операционную. Не помню, долго ли длилась операция, но больно не было. Хирург всё время ругался на сестёр: «Ничего не подготовили, больной может умереть прямо на столе!» (Приятное сообщение). После операции он заявил: «Ну, тебе повезло – нож прошёл в нескольких миллиметрах от сердца». А так я отделался сильно задетым лёгким.

По случаю Нового года больница всё наполнялась пациентами. Везли новых и новых. Мне не сразу нашли место. Несколько часов мои носилки простояли в коридоре. (Все последующие дни коридор был тоже забит). А потом их вкатили в палату: «Вот на эту постель – на место покойника». Я пытался сойти с носилок, но меня остановили: «Ты лежи и не двигайся». Два санитара осторожно взяли за плечи и таз и уложили. «И не переворачивайся, лежи ровно».

Мне и до, и после много приходилось слышать, как ругают советские больницы: и то там не так, и сё. А у меня от месячного пребывания в больнице Склифосовского остались самые тёплые воспоминания. Частично – в связи с культивируемым мною неприхотливым отношением к материальным условиям: кормят, лечат – ну, и спасибо.

В палате было десять человек, взрослые добродушные мужики. Народ в целом славный, претензий к ним у меня не было. Не ссорились, рассказывали анекдоты, зачастую довольно солёные. Ко мне, как к самому младшему, относились с симпатией.

Заметные неудобства в связи с ранением я всё же испытывал – особенно первую неделю. Во-первых, я мог только лежать на спине – мне было запрещено двигаться. Довольно неудобно при этом пить, есть и читать, но я как-то приспособился. Ещё труднее было спать на спине – я-то привык спать на боку; но приспособился и к этому. Время от времени в меня вливали кровь или физиологический раствор (так это, кажется, называется). А главной неприятностью была процедура, называемая пункция, – выкачивание из лёгких накопившейся там жидкости; иногда её набиралось до пол-литра. Очень неприятно.

А главным, что меня поддерживало в отличном моральном состоянии, были внимание и забота друзей. Тогда я даже не удивлялся этому, казалось, что так и должно быть. А сегодня, прожив всю жизнь, вспоминаю с удивлением и благодарностью. По счастью, у меня сохранились записки от ребят и девочек, приходивших в больницу, но ко мне не пропущенных, – одно из немногих сохранившихся жизненных свидетельств. Недавно я разбирал их, и передо мной снова возникли лица друзей.

А друзья у моей постели и под моими окнами не переводились. По установившейся традиции, к больному в день пускали одного-двух человек. Ко мне иногда, в особо удачные дни, удавалось пробиваться и пяти. Приходили каждый день человек десять; спорили, кому проходить в палату, а кому показаться в окне; передавали кучу еды, которой я делился с соседями, но всё равно оставалось; слали записки. Первые записки появлялись с утра, и мой сосед по койке, интеллигентный человек с чувством юмора, говорил:

Бывало, он ещё в постели,

Ему записочки несут.

Те, кому не удавалось пройти, приникали к окну, стараясь меня разглядеть, и я издали им помахивал. Потом, когда я уже стал ходить, сам подходил к окну, и мы кое-как объяснялись жестами.

Кто у меня только не перебывал! Были все, прямо или косвенно упоминавшиеся ранее: тётя Женя с Сашей, Серёжка Яценко, «семья», «компания Арнольда», включая его самого, девочки-биологини, мало знакомые первокурсники из воскресных походов. Все меня развлекали и подбадривали. Рассказывали и писали о жизни, о сдаче экзаменов, о подготовке к походам. Я видел, что все меня любят. Как было после этого не идти на поправку!

Писала и Ира Кристи. Она тоже лежала в Склифосовке, но её ранение было легче моего, так что она вышла раньше.

Явился Глеб Сакович накануне отъезда – его пребывание в Москве кончалось. Глеб был совсем хорош – перед Новым годом он где-то упал, разбил себе очки и бровь, теперь бровь в порядке лечения выбрили. (Глеб вспомнил, что где-то на Востоке брови выбривали преступникам, а когда они отрастали, преступники считались реабилитированными, – свидетельство продолжительности процесса). Глеб вытащил из кармана три яблока и сказал, что они грязные, нужно помыть. А ещё из разных карманов вытащил кучу мелких бумажных денег разного достоинства: «Мне не нужны, я уезжаю (странная логика! – М. Б.), а тебе пригодятся».

Приближался туристский сезон. Было обидно, что мне его придётся пропустить, – я собирался в Карелию. Как раз этот сезон наш факультет проводил с размахом – плоды работы моей и моих друзей. Несколько групп было на первом курсе, в том числе две – из «компании Арнольда». Одна из групп ухитрилась написать мне весёлое письмо уже из самого похода.

С первого дня после ранения меня беспокоила мысль: как эту новость перенесут родители, особенно мама? Я настрого запретил тёте Жене сообщать об этом маме. Но время шло, и, в конце концов, она не выдержала. Кажется, мама, обеспокоенная моим долгим молчанием, сама ей позвонила, и ей пришлось рассказать. Я об этом не знал. И вдруг однажды слышу: кто-то стучит в окно. Оборачиваюсь: мама. И тут я испугался. Испугался задним числом за маму – как она перенесла это известие. И что греха таить – эгоистически испугался за себя: до сих пор было, в общем, весело и беззаботно, а с появлением мамы моя жизнь станет заметно тревожнее. Она, действительно, была в большой тревоге: моё здоровье под угрозой, и условия плохие, и врачи плохие, и лечат меня не так. Я, как мог, её успокаивал.

Сейчас, когда у меня свои дети и внучки, я задним числом способен ей больше посочувствовать. И не только в связи с ранением – уж слишком много приходилось ей волноваться обо мне. Волновалась, когда я бывал в альплагере и походах. И так, как ей трудно было разобраться, насколько опасен поход, волновалась всегда. Особенно волновалась, когда до неё доходили сведения о моих конфликтах с властями. И всё остальное время – мало ли чего от меня можно было ожидать. Конечно, волновался и папа, но всё-таки не так, более нормально, что ли. Так или иначе, волнуются о детях почти все родители, но моя мама в этом отношении была особенной.

А на этот случай она отреагировала ещё одним, своеобразным способом. По её расчётам, меня ранили в пятницу. (На самом деле, пятница приходилась на 31 декабря, так что днём ранения следовало бы считать субботу). Одновременно это был и день моего счастливого спасения – ведь я остался жив. Так вот, мама с этого дня по пятницам постилась. При том, что её никак нельзя было назвать религиозной – она никогда не бывала в церкви, никогда не молилась. Но она знала, что есть какая-то Высшая Сила и что эта Высшая Сила в пятницу спасла её сына.

Выпустили меня из больницы где-то в конце января. Мама уехала.