Своеобразие моего положения после избрания председателем месткома заключалось в том, что, оказавшись одна среди мужчин, наделенных высокими полномочиями, я испытывала ощущение холода и неуюта: хрупкая женщина, без признаков официоза в одежде, приверженная домашним ценностям («с мужем под каблуком»!) — среди демонстрирующих силу и уверенность, широко шагающих и громко говорящих мужчин. На фоне их демонстративной брутальности и мужской сплоченности моя камерность и отдельность были особенно заметны. Чем-то мое присутствие их уязвляло, может быть, отклонением всяких попыток заигрывания со мной, состоянием той идентичности, «самости», которую я в их кругу сохраняла. Вспоминается по этому поводу историческая байка: будто бы Е. А. Пешкова, измученная и уязвленная бесконечным упоминанием ее имени только как жены великого пролетарского писателя М. Горького, однажды возмутилась: «Почему обязательно жена?! Я и сама член партии эсеров!» Я тоже была «сама», быть подголоском в их дружном хоре не собиралась, и доказать это в скором времени представилось не только возможным, но и необходимым. Тогда неразрывно обозначилась моя роль председателя месткома, профессиональный имидж... но главное — моя «самость» как члена партии эсеров.
Пока сектор литературоведения под руководством Ю. С. Постнова набирал силы, а идея создания истории русской литературы Сибири обрастала реальной плотью, я продолжала работу над творчеством Мамина-Сибиряка и очень дорожила возможностью создания цикла статей, одна за другой появлявшихся на страницах журнала «Известия СО АН СССР». Однажды, встретив меня в институте, А. И. Федоров, входивший в состав редколлегии, сообщил мне, что публикацию следующей статьи придется отложить. Почему? Оказывается, потому, что я публиковалась в журнале уже несколько раз, а Ж. ни разу и очень в публикации нуждается. Я удивилась: с каких пор «нуждаемость» стала определяющим критерием отбора статей для публикации в журнале? Творческие способности этой сотрудницы, кочующей в институте из сектора в сектор, были известны, и у меня уже был небольшой опыт знакомства с методами ее научной работы, словом, я выразила желание познакомиться с текстом статьи. Никакими рецензиями, отзывами и рекомендациями к печати она не сопровождалась, и не потребовалось никаких розыскных усилий, чтобы обнаружить ее несамостоятельность. Единственным источником ее текста, кстати — то ли по профессиональной немощи, то ли из-за откровенного цинизма, — не очень-то и скрываемым, были статьи известного сибирского критика и литературоведа Н. Н. Яновского. Едва ли Н. Н. Яновскому понравилось бы выступить поставщиком материала для публикаций хваткого автора, о чем я и доложила членам редколлегии «Известий». Я была потрясена их реакцией! Они были возмущены… но не фактом плагиата, а фактом его раскрытия. Автор был человеком их круга. Ее непосредственный руководитель буквально взорвался негодованием по моему адресу: «Да как вы смеете?! Вы еще пожалеете!» За давностью лет я могла и забыть, в какой форме вырвался этот крик, не исключаю, что это было, например: «И ты еще пожалеешь!»
Однако преступление против кодекса научного поведения было слишком очевидным, плагиат не поощрялся, и статьи в журнале не появились — ни моя, ни ее. Мне мстили и злыми эпиграммами о муже-подкаблучнике, и насмешками о приверженности к профсоюзной школе Вилкова, и показным холодом в ежедневном общении. И вовсе не себя считала Ж. виновницей своих неудач и неуспехов в научной работе, а меня.
Поддавшись уговорам друга, Ю. С. Постнов согласился принять ее на работу в свой сектор и жестоко за свою уступчивость поплатился. Никаким правилам трудового законодательства и научного распорядка она не подчинялась: когда хотела приходила и уходила с работы; ко времени отчета о научных результатах смертельно «заболевала» сама или «умирал» кто-то из ее родственников и близких. Поручения срывала, а при всякой попытке подвергнуть ее критике прибегала все к тому же покровительству или провокации очередного производственного конфликта.
Ситуация с Ж. оказалась настолько показательной, что не прошла мимо внимания и других мемуаристов. Вот как вспоминает об этом В. Л. Соскин в своей книге «В ракурсе личной судьбы. Материалы по истории советской интеллигенции»*, касаясь взаимоотношений с Ю. С. Постновым:
Запомнился момент, редко встречающийся в мужской дружбе. Мы работали рядом в коллективе гуманитарного научного института, были погружены в свои темы и проблемы. Случилось так, что Юра, руководивший сектором литературоведения, не смог сработаться с одной сотрудницей, женой важного лица. Уволить ее не решались, обратились ко мне: не могу ли я как историк культуры найти ей место в своем секторе? Пришлось согласиться, ведь просил сам А. П. Окладников. Когда Юра узнал, он был потрясен. Мы стояли на лестнице вестибюля института, он спросил, правда ли все это? Я ответил: «Юра, у тебя давление под 200, ты стоишь у края бездны, кто же тебе поможет еще?» И Юра заплакал. Вскоре он умер, предвидение многих оказалось верным.
Как, вне всякого сомнения, читатель подвергнет корректуре мой мемуарный текст, имея право по-своему взглянуть на излагаемые события, так и мне не терпится внести некоторые коррективы в воспоминания В. Л. Соскина. Прежде всего, мягко сказано: «не сработался»… Это все равно как знаменитое гоголевское: вместо «высморкался» сказать «облегчил нос посредством носового платка». Ю. С. буквально изнемогал и приходил в отчаяние от своего административного бессилия. Сектор постоянно лихорадило оттого, что отношения между руководителем и сотрудником вышли из-под контроля. И другое: конечно же, не только дружеским расположением к «Юре» руководствовался заведующий сектором истории культуры, принимая на работу сотрудника с сомнительной репутацией, но и все теми же принципами круговой поруки. Парадоксальность описанного мемуаристом производственного сюжета состоит в том, что уволить «жену важного лица» из сектора Ю. С. Постнова и тем самым «помочь» ему можно было только в случае согласия В. Л. Соскина принять ее в своей сектор и тем самым «помочь» также другому человеку, т. е. «важному лицу». Таким образом, «жена», в одном случае уволенная, а в другом — принятая на работу, в одинаковой степени служила сохранению мужской дружбы всех троих коллег. Мемуарист или не видит, или не хочет видеть, что «момент, редко встречающийся в мужской дружбе», на самом деле является не чем иным, как типичнейшим примером неискоренимого в России фаворитизма, фамусовского «радения родному человечку», что в локализованном пространстве академического центра было особенно заметно. А под видом трогательной, выжимающей скупую мужскую слезу дружбы мемуаристу удается замаскировать и безоговорочную преданность воле начальства, тем более если заявлена она в виде просьбы «самого А. П.».
Свободное копирование
