Перед своим отъездом в Одессу, в декабре, Иван Алексеевич смотрел первое представление пьесы Горького "На дне".
Привожу заметку о ней самого Ивана Алексеевича (1 том изд. Петрополиса).
"Заглавие пьесы "На дне" принадлежит Андрееву. Авторское заглавие было хуже: "На дне жизни". Однажды, выпивши, Андреев говорил мне, усмехаясь, как всегда в подобных случаях, гордо, весело и мрачно, ставя точки между короткими фразами, твердо и настойчиво:
-- Заглавие -- всё. Понимать? Публику надо бить в лоб и без промаха. Вот написал человек пьесу. Показывает мне. Вижу: "На дне жизни". Глупо, говорю. Плоско. Пиши просто: "На дне". И всё. Понимаешь? Спас человека. Заглавие штука тонкая. Что было бы, например, если бы я вместо "Жизнь человека" брякнул: "Человеческая жизнь?" Ерунда была бы. Пошлость. А я написал "Жизнь человека". Что, не правду говорю? Я люблю, когда ты мне говоришь, что я "хитрый на голову". Конечно, хитрый. А вот, что ты похвалил мою самую элементарную вещь "Дни нашей жизни", никогда тебе не прощу. Почему похвалил? Хотел унизить мои прочие вещи. Но и тут: плохо разве придумано заглавие? На пять с плюсом".
Иван Алексеевич часто вспоминал, что "после первого представления "На дне" автора вызвали девятнадцать раз! Он появлялся на сцене после долгого крика, стука публики, наполнявшей зрительный зал и столпившейся у рампы. Он был в блузе и в сапожках с короткими голенищами, выходил боком со стиснутыми губами, "бледный до зелени". Он не кланялся, а только закидывал назад свои длинные волосы".
Затем он пригласил в ресторан на ужин, где его встретили громом аплодисментов. Он стал сам заказывать метр д'отелю:
-- Рыбы первым делом и какой-нибудь этакой такой, чорт её дери совсем, чтобы не рыба была, а лошадь!
И тут, изображая Горького, Иван Алексеевич заливался добродушным смехом.
Тотчас же за этим воспоминанием шло другое: рядом с ним оказался Василий Осипович Ключевский, который поразил его своим "беспечно-спокойным и мирно-веселым видом". Остальные приглашенные были возбуждены донельзя. Он стоял, как всегда, "чистенький, аккуратный, искоса поблескивая очками и своим лукавым оком".
Когда он услышал о распоряжении Горького относительно рыбы, ее величины, он тихо заметил:
-- Лошадь! Это хорошо, конечно, по величине приятно. Но немного обидно. Почему-же непременно лошадь? Разве мы все ломовые?
Есть два рода людей: одни не выносят повторных воспоминаний, рассказов, а другие выслушивают их спокойно по несколько раз. Я принадлежу ко второму разряду, ибо как бы человек ни передавал воспоминание, всегда что-нибудь да опустит, иногда прибавит, и меня это забавляет, кроме того, если рассказчик талантливый, то это всё равно, что перечитывать хорошую книгу. И я очень любила слушать это воспоминание: уж очень живо бывали представлены и Горький, и Ключевский с их интонациями и говором...
В эту пору Бунин подружился с Найденовым, который ему нравился тем, что он не старался произвести впечатление своей внешностью, одеждой и поведением, как делали это другие знаменитости.
Раз как-то шли Телешов, Найденов и Бунин по фойе Художественного театра, а навстречу им Горький, Андреев и Скиталец. "Вдруг, -- вспоминал в те далекие годы Николай Дмитриевич Телешов, сидя со мной рядом на каком-то юбилее, -- Иван Алексеевич с глупым видом, весь подтянувшись, кидается к ним со словами из "Плодов Просвещения": "Вы охотники?"... произнеся эти слова тоном Коко. Я так и обмер, -- признавался Николай Дмитриевич, -- а с него, как с гуся вода!..."
Рассказывал об этом со смехом и Найденов, вспоминая лица "охотников"...
Свободное копирование
