В четвертой семье - 39

СТАНКИН

 Бурные московские события проходили параллельно с моими студенческими буднями под сенью вождя. Наш Станкоинструментальный институт носил имя Сталина, и его грандиозная, вероятно гипсовая, фигура в развевающейся шинели нависала над всеми, входящими в просторный высокий вестибюль. Над головой статуи, под потолком, был укреплен плакат, на котором белой краской по кумачу была выведена цитата из речи: “У нас не было станкостроения, у нас оно есть теперь”. Эта содержательная информация, исходившая из высочайших уст, должна была, по-видимому, вселить в нас уверенность в правильном выборе будущей профессии. У ног истукана располагалась скамья, на которой занимали места лодыри, прогуливающие лекции. К сожалению, я тоже не отличался прилежанием и часто заседал в этом клубе бездельников.

Были, правда, занятия, которые я не пропускал никогда. К ним относились, например, лекции известного математика профессора Бенциона Израилевича Сегала. Об этом уже немолодом человеке, джентльмене до кончиков ногтей, говорили, что он некогда учился в Кембридже. На его лекциях всегда было многолюдно. Мне нравилась не только эта строгая наука, но и манера изложения материала; казалось, профессор испытывал своего рода чувственное удовольствие от логики математических построений, и, завершая мелом на доске особенно изящное доказательство, он приподнимался на носки и слегка вибрировал, как если бы в каблуки была встроена пружинка. Все это было очень занимательно.

Абсолютно не рекомендовалось пропускать занятия на военной кафедре, готовившей из нас офицеров бронетанковых войск. Начальником кафедры был настоящий боевой генерал с большим количеством орденских планок на груди и с зычным командирским голосом. Вел он занятия по тактике и отечески наставлял нас следующим образом:

— Вот когда вы, это… как говорится, в бой пойдете, тогда научитесь эту… как ее… кровь проливать.

Красноречие не было его сильной чертой, но что касается командной, народной лексики, то ею он владел в совершенстве.

Также было весьма рискованно пропускать занятия по политическим дисциплинам — основам марксизма и политэкономии. Полагалось изучать работы Ленина и Сталина, а также Марксов “Капитал”. Тут могу повторить лишь за Есениным — “ни при какой погоде я этих книг, конечно, не читал”. Видимо, поэтому я никак не мог понять, куда исчезает прибавочная стоимость при социализме. К сожалению, не мог это вразумительно объяснить и несомненно проштудировавший все соответствующие тома преподаватель Радецкий, симпатичный отставной военный, потерявший на фронте руку. Зато на мой второй провокационный вопрос, не потомок ли он графа Радецкого, австрийского фельдмаршала, в честь которого Штраус сочинил свой знаменитый марш, он по-военному четко ответил решительным “нет”.

Таким образом, в результате непонимания ключевых идеологических догм я и скатился постепенно в болото оппортунизма и пассивного антикоммунизма.

Пропуски занятий должны были отмечаться в журнале, который находился в ведении старосты группы. Старостой в моей группе был Сережа Жуковский, с которым мы как-то сразу подружились, что положительно отразилось на фиксировании моей посещаемости. Сережа был симпатичный юноша со светлыми глазами и совершенно европейскими чертами лица. Однажды он попросил меня передать журнал группы в деканат нашего технологического факультета. Заместителем или, может быть, помощником декана Тамбовцева была аристократически подтянутая дама неопределенного возраста с высокой строгой прической из крашеных рыжеватых волос. Звали ее Варвара Эсперовна Розенкранц, и о ней говорили, что она бывшая баронесса. Я же был склонен воспринимать ее скорее как бывшую гейшу, ибо передвигалась она мелкими шажками, как, в моем представлении, должны были двигаться эти японские гетеры.

— Жуковский просил передать вам журнал тринадцатой группы, — сказал я.

Она взяла его и, продолжая, видимо, мысленно с кем-то спорить, произнесла задумчиво в пространство:

— Все-таки у него не славянские глаза.

Моего ответа явно не требовалось, и я удалился. Очевидно, национальность Сергея, носившего русскую фамилию, обсуждалась, и, надо сказать, натренированное чутье баронессу не обмануло.

Все же я не был законченным лодырем и к лекциям, которые посещал, относился серьезно, аккуратно их конспектируя. Играть на лекциях, как многие формально дисциплинированные студенты, в морской бой или в железку, мне казалось бессмысленной тратой времени. Между прочим, сегодня уже никто не помнит, что это за игра такая — железка. А это высокоинтеллектуальная игра с математическим уклоном, ничего общего не имевшая ни с французской карточной игрой chemin-de-fer, ни с ее отечественным аналогом начала двадцатого века — железной дорогой. Все было очень просто, никакой тягомотины. Один игрок зажимал в кулаке денежную купюру, например рубль, а второй должен был сказать чет или нечет, иными словами, он должен был угадать, четная или нечетная сумма цифр, входящих в номер купюры. Если было угадано правильно, рубль переходил ко второму игроку, если нет — выигрывал первый. В железку играли в основном весьма обеспеченные студенты. Самым азартным игроком был Фима Гальперин, высокий, атлетически сложенный парень с непропорционально маленькой, какой-то змеиной головкой и с соответствующим интеллектом. Папа его был директором комиссионного магазина, что в те годы всеобщего дефицита было равносильно владению золотодобывающей шахтой. Расслоение общества, конечно не столь омерзительное, как в нынешние времена, было заметно и тогда. Среди нас были богатые студенты, модно одетые, не стесняющиеся в расходах, были и совершенно нищие, живущие на стипендию, приходившие в институт зимой в валенках и в старых лыжных шароварах. Я тоже ходил в лыжном костюме, но в новом, и поэтому мог считать себя середняком.