К шестнадцатилетию отец подарил мне часы марки “Победа”, в один из вечеров мы пошли с ним в вахтанговский театр. Он был одет в полувоенную темно-синюю тужурку и такие же галифе, заправленные в отлично вычищенные высокие черные сапоги. Это был совершенно новый образ, не соответствующий облику джентльмена, каким я знал его в Одессе.
— Я, кажется, тебя шокирую? — с улыбкой спросил отец.
Я смущенно засмеялся.
— У нас в Петропавловске мой внешний вид не вызвал бы удивления, — сказал отец.
В антракте, когда мы гуляли в фойе, к нам подошел пожилой мужчина.
— Извините, — обратился он к отцу, — вы ведь Яков Борисович Бродский?
— Да, — ответил отец, — это я, но, по-моему, мы не знакомы.
— Действительно, вы меня не знаете, но я одессит, а вы в городе были человек известный. Я рад видеть вас живым, у нас в Одессе говорили, что вас расстреляли.
— Спасибо, — сказал отец, — в Одессе любят преувеличивать.
Прозвенел звонок, и на этом мы расстались.
В этот первый после ссылки приезд отец прожил в Москве неделю. Столичная жизнь, конечно, притягивала его, и один-два раза в году он появлялся в Москве, уже не щеголяя своим подчеркнуто провинциальным видом. Он никогда не бывал у нас дома, хотя аккуратно передавал приветы Гале и Паве, которых в письмах именовал Г. Н. и П. Г., что Галю почему-то уязвляло. Внешняя корректность не могла скрыть неприязни, которую они питали друг к другу. Отец, вероятно, не мог им простить, что они отняли у него сына, хотя в существующих обстоятельствах сын был ему не очень-то нужен. Не мог он им простить, конечно, и свое, может быть даже подсознательное, удовлетворение принятым решением, освобождающим его от бремени родительского долга. Что касается Гали, которая в отношениях с людьми полутонов не знала, то она никогда его не любила, издавна считая, что он плохо относился к ее подруге, моей матери. Кроме того, они были совершенно разные люди.
Приезжая в Москву, отец неизменно приглашал меня обедать или ужинать с ним в хорошем ресторане. Это, видимо, давало ему иллюзию возврата к обеспеченной довоенной жизни, в которой рестораны и клубы занимали заметное место. Он останавливался в Столешниковом переулке, то есть в двух шагах от нашего дома на Петровке, у какой-то интеллигентной старухи, сдававшей ему на несколько дней одну из двух своих комнат в коммуналке. Поэтому придворными ресторанами были, как правило, “Астория” на углу улицы Горького, то есть Тверской, и Глинищевского переулка, и “Аврора” в первом этаже гостиницы “Будапешт” на Петровских линиях, где по вечерам играл джаз с замечательным ударником, венгром Лаци Олахом, виртуозно жонглировавшим палочками между брейками. В ресторане отец был заметным посетителем. Однажды, когда я несколько запоздал, он сидел за столом, и метрдотель спросил его, подчеркнув таким образом его статус завсегдатая:
— Сына изволите ждать?
Отец рассказал мне об этом с видимым удовольствием; внимание ресторанной прислуги ему льстило. Но к ресторанному меню он относился критически:
— В “Лондонской” у Митрофаныча котлета по-киевски была вкуснее.
Котлета по-киевски на куриной косточке была главным кулинарным изыском стандартных меню московских ресторанов, которые, конечно, не могли тягаться с кухней знаменитой гостиницы “Лондонская” в Одессе. Кроме того, как известно, в молодости все кажется вкуснее.
Свободное копирование
