Среди друзей Крепсов, которых я встречал в их доме, была известная детская писательница Сусанна Георгиевская. Потеряв в эвакуации ребенка, она ушла добровольцем на фронт и героически воевала на севере чуть ли не в морской пехоте. Моя история послужила канвой для одной из сюжетных линий ее повести “Отрочество”, книги типично советской, с правильными пионерскими персонажами. Было, конечно, лестно стать прототипом героя книги, но я и тогда остро чувствовал фальшь и к пионерским доблестям относился иронически.
Как известно, партия призывала советских писателей следовать по столбовой дороге социалистического реализма. Немногие решались отклониться от магистрали и избрать нехоженые тропинки в дебрях человеческой психологии. Оттого вместо живых лиц с книжных страниц нередко глядели муляжи. Но кто бросит в авторов камень — литературных еретиков не печатали, и этот вид мужества не оплачивался.
Володя Крепс прожил долгую интересную жизнь, по его сценариям ставились неплохие фильмы, один из них, о латышском поэте Райнисе, даже получил Сталинскую премию, правда уцененную до третьей степени. В старости он как-то обмяк, постепенно превратился в рамоли, сидел днем на лавочке возле подъезда своего кооперативного писательского дома на Красноармейской и тихо скончался на девятом десятке.
Он никому не делал зла, был гостеприимным, веселым, общительным человеком, и его любили, насколько могли любить коллегу в странной среде советских писателей. Во всяком случае, на проводы в Доме литераторов пришло много людей. Официальные слова сказал над гробом секретарь Союза писателей Генрих Боровик, человек со злым, неприятным лицом. Остальные выступали искренне, но, начиная говорить о своей дружбе с покойным, быстро сворачивали на рассказ о собственной персоне и эту приятную тему развивали с видимым удовольствием.
Печальное и комическое нередко идут рука об руку по жизни и до самой смерти.
Людмила пережила Володю на семь — восемь лет. Она жила одна, до глубокой старости сохраняла неувядаемый интерес ко всем сторонам жизни и, по-моему, даже завела молодого любовника. Мне был интересен этот тип своеобразного стареющего плейбоя в юбке, конечно плейбоя советского разлива. Мы жили в соседних домах, и время от времени я заходил ее проведать. Она умерла неожиданно от сердечного приступа в больнице, а я безуспешно названивал ей домой, уже чувствуя, что случилось непоправимое. Однажды на мой звонок откликнулся женский голос. Это оказалась Валя, племянница Крепсов, дочь Володиного брата, известного вахтанговского актера Леонида Шихматова и не менее известного театрального педагога Веры Львовой. С Валей меня однажды познакомила Людмила, желая, как это случается иногда с пожилыми дамами, устроить счастье молодых людей. Но я в те далекие времена был слишком юн, чтобы иметь матримониальные планы, а закрутить любовную интригу в семейном кругу было невозможно. К тому же эта девушка вообще была не моего романа, и наша единственная встреча в Доме кино продолжения не имела: я ни разу не позвонил, Валя обиделась и, видимо, не забыла свою обиду через десятки лет. Во всяком случае, когда, позвонив, я представился и попытался напомнить о нашем давнем знакомстве, она неискренне и весьма нелюбезно ответила, что ничего этого не было, и, коротко рассказав о кончине Людмилы, свернула разговор. Так оборвалась еще одна тонкая нить, связывающая с прошлым.
Свободное копирование
