Московский физико-технический - 37

Начались занятия, и я, наконец, увиделась с Ефимом, загорелым, бодрым и здоровым, вполне уже оправившимся после операции. Мы были на лекции, среди чужих людей, он вполне радостно, но небрежно со мной поздоровался и вернулся к трепотне с товарищами, продолжая вести всё ту же внешнюю линию наших как бы товарищеских отношений, которой мы с ним, не сговариваясь, придерживались с самого начала. Не знаю, насколько легко она ему сейчас давалась, но мне крайне трудно.

Тот факт, что он приехал накануне и не пришел, вернее, не примчался, сломя голову ко мне, как поступил бы в мае, говорил об очень многом, если вспомнить, что мы расстались полтора месяца назад как близкие люди.

Вечером, после занятий он всё же зашел к нам в комнату и сказал, что сейчас, прямо сию же минуту, он уезжает в Москву:

-Идет в Москве кинофестиваль, я достал абонемент, но только один, и не могу тебя взять с собой.

Сердце у меня упало. Он вел себя так, как будто ничего особенного между нами не произошло, ну подумаешь, поиграли в любовь, с кем не бывает, это же вовсе не значит, что мы как-то связаны - такой был подтекст его поведения.

Я всё же вышла из комнаты его проводить, надеясь, что наедине он поведет себя по-другому, хотя и чувствовала, что он изо всех сил старается не остаться со мной с глазу на глаз.

Стоя рядом со мной на лестничной площадке и глядя куда-то в сторону, избегая моего взгляда, он сказал:

-Я всё обдумал, у нас больше не будет таких отношений, только дружеские.

Земля поплыла у меня из-под ног. Я не закричала и не стала биться головой об стену только потому, что бешенство, которое всегда охватывало меня, когда меня унижали, было сильнее отчаяния. Он, видите ли, всё решил, а я? Меня он спросил?

-Прекрасно, но о дружеских отношениях надо было думать весной, а сейчас несколько поздно и неприлично предлагать мне дружбу,- с трудом произнесла я тихим шепотом, так как у меня перехватило дыхание.

Слово за слово, мы разругались вдрызг, да и не могло быть иначе после его слов, и он ушел, сказав, что я топчу его чувства (не он мои, а я его!)

-Тетки болеют, замучили,- добавил он на прощание,- а тут еще ты навязалась...

И я осталась в слезах и полном смятении.

Каким образом человек, который еще два месяца назад не мог прожить и дня, не повидавшись со мной, как он мог так легко перемениться?

Сейчас я понимаю это так:

После весенней лихорадки он одумался и решил, что роман со мной на глазах у всех накладывал на него определенные обязательства. А он этого не хотел - зачем ему какие-то обязательства в 22 года, когда так приятно быть свободным.

В разлуке чувств у него поубавилось, весенний угар прошел, в голову стали приходить всякие разумные мысли, что спешить связывать себя не надо, что любовь подождет, что я уже никуда не денусь, и, если захочет, он будет со мной, а нет, так и другую найти не долго, и лучше всего держать меня на расстоянии, дабы снова не потерять контроль над ситуацией. А я никак не могла смириться с тем, что со мной произошло такое несчастье, я безрассудно влюбилась в человека, для которого соображения благоразумия были выше чувств, как моих, так и своих собственных. Я конечно умом понимала, как банально произошедшее со мной - столичный любитель сладенького, умеющий добиться своего в отношениях с женщинами, провинциальная, романтично настроенная девушка и печальный финал их любви.

Конечно, всё было не так уж просто. Ефим прежде всего не был столичным жителем, он жил у теток в Москве с 14 лет, а мать у него была в Костроме, т.е. он был провинциал, как и я, только он изо всех сил мечтал о Москве, и в этом, в основном, и заключалась его ущербность, не имея прямых путей достичь желаемого, он собирался ловчить и ловить москвичку, а я, счастливо живя в своем Батуми, хотела лишь учиться в Москве, а там как уж получится. Жизнь в небольшом городе, где мало шума и много воздуха, на самом деле, нравилась мне больше, чем суета столицы с ее транспортом и огромными расстояниями. Позднее основная причина моего желания быть поближе к Москве было наличие здесь продуктов питания, которых к моменту моего окончания института по всей стране уже не было.

Так что я не могла реально оценить стремление Ефима остаться в Москве любой ценой, ведь то, что не кажется важным для тебя, кажется таким же и для другого.

Обойдясь со мной, как с заводной куклой (хочу заведу, не хочу, на полку поставлю), он, тем не менее, не хотел, чтобы я считала его законченным подлецом. Но мой мир тех лет был черно-белый, и то, что уже очевидно не было белым, могло быть только черным. Выкрасив своего любимого черной краской, я очень мучилась, но, несомненно, для меня это был наилучший выход из сложившейся ситуации - я влюбилась серьезно, а он только развлекся, и нужно было сжигать все мосты между нами, иначе я годами жила бы несбывшимися надеждами. Теперь я всей душой желала одного, чтобы он провалился сквозь землю и как можно скорее. Его разговоры о большой любви были сплошным блефом, и на самом деле он намеревался жениться по расчету.

-Ты роковая женщина,- любил говорить он мне весной.

Это была полная чушь, я была просто молоденькая девушка, всегда воспринимающая любовь только как преддверие брака, мечтающая о детях, причем обязательно о двоих, и хотя немедленный брак пугал меня, (мне всегда казалось, что вот выйдешь замуж, и всё, конец свободе и грезам, и всё так скучно, один быт - так сказала я Томке Остроносовой еще на первом курсе, и Томка со мной согласилась), но я хотела полной ясности в наших отношениях и на роль роковой женщины никак не тянула, несмотря на экзотическую внешность и вспыльчивый характер. Маменькина дочка, привыкшая быть центром любви и внимания в нашей куцей, без мужчин, семье, я, оставшись одна, тяжело переживала разлуку с близкими, с мамой и бабушкой, тосковала по ним, и эту пустоту в моей, привыкшей любить и быть любимой, душе и заполнил Ефим. Переживи я первый год благополучно, я бы научилась быть одна, отвечать сама за себя, и уже не влюбилась бы так, без оглядки, появилась бы какая-то защитная оболочка, которой, увы, в мои 18 лет у меня совсем не было.

Тем не менее, при наших дальнейших встречах и томительных и мерзких выяснениях отношений, несмотря на всю свою влюбленность, мне хватило душевных сил поставить Ефиму ультиматум, не оставляющий ни малейшей лазейки: или ты женишься на мне, как доказательство чистоты и серьезности твоих намерений, или ты подонок и не смей ближе, чем на пять метров, подходить ко мне. Условия категоричные, что там говорить, но теперь уже, когда мое внутреннее доверие к нему было подорвано его уклончивым, ни к чему не обязывающим поведением, не было другого пути для восстановления чувств: любишь, женись, не любишь, проваливай, в конце концов, пусть говорит спасибо, что я не могу посвятить в такое дело отца, а то он был бы еще и с битой мордой, если уж он так чтит кавказские обычаи...