Записки счастливого человека - 29

"Записки счастливого человека"

МЕМУАР V

ИОСИФ СИРОКО

О счастливых случайностях

(Балансирование на лезвии бритвы)

Я вырос в атеистическое время и в атеистической семье. Школа, комсомол и партия, бессмертное учение Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина, которым была напичкана система образования, сформировали мое отношение к религии, церкви и всему божественному. Люди моего поколения были воинствующими атеистами. Помню, как по дороге в отпуск с Дальнего Востока я и Юра Романов – молодые выпускники Военно-медицинской Академии – оказались в одном купе с каким-то священнослужителем высокого ранга. Последнее мы поняли, когда увидели, с каким почётом и целованием рук его встречали в Свердловске. А в течение всех 7 суток совместного пути перед нами был вполне нормальный человек лет 50, аккуратно одетый, только волосы у него были, пожалуй, длинноваты для простого советского гражданина.

Длинная дорога сближает. Начались общие разговоры, затем шахматы, в которых наш спутник неоднократно демонстрировал свое превосходство. А когда, наконец, выяснилось, что наш попутчик священнослужитель, начались разговоры на религиозно-атеистические темы. Мы, молодые врачи, до зубов вооруженные диалектическим материализмом, храбро бросались в атаки на религиозные догмы и суеверия. Наш спутник возражал спокойно, мягко и уверенно. Оказалось, что мы плохо подготовлены к диспуту на тему о первичности материи или духа, что мы плохо умеем спорить, и аргументация наша в основном сводится к цитированию классиков марксизма-ленинизма. Мы были биты, а наши наскоки на религиозные цитадели с лёгкостью отражены. Мы ничуть не изменили своих убеждений, но ограниченность нашего философского багажа и неумение дискутировать почувствовали вполне. Наш попутчик оказался очень интересным собеседникм. Он много путешествовал, несколько лет провёл в Китае и на Тибете. Знал китайский язык и много рассказывал о происхождении иероглифов. Запомнилось, что иероглиф, обозначающий ссору, схематически изображает двух женщин под одной крышей.

С тех пор прошло без малого 60 лет – фактически почти вся активная и сознательная жизнь. И за все эти годы я не изменил своего отношения к религии. Я был свидетелем, а подчас и участником трагических событий, потрясавших человечество в ХХ веке. Вторая мировая война, холокост, многочисленные региональные войны, причиной которых, как правило, были религиозные или этнические конфликты, неоднократно вызывали вопрос: «Куда же смотрит Бог или Боги, если их много? Как они допускают гибель миллионов женщин и детей, массовое уничтожение одних людей другими, бесчисленные примеры жестокости, подлости, предательства?» И на этом страшном фоне фигуры молящихся в церквах, кирхах, синагогах, мечетях и других храмах представлялись мне примером слепой и наивной веры в могущество каких-то высших сил. Как можно верить, что твоя молитва, слабый голос одного человека, дойдет до какой-то высшей инстанции, которая захочет услышать тебя и помочь. Инстанция, которая не помогла миллионам погибших, не услышала голоса многих, кто был лучше и достойнее тебя.

Но я далёк от осуждения верующих или тем более от ощущения какого-то своего превосходства над ними. Человеку необходима психологическая точка опоры, и в религии многие её находят. Находят, на кого надеяться, на кого переложить ответственность за происходящее в мире и с ними лично. Отработанная веками торжественность религиозных обрядов, обстановка в храмах создают ощущение причастности к таинству общения с Богом. И, может быть, самое главное в этом действе – масса людей, которые рядом и вместе с тобой молятся, верят, надеются. Психология толпы, которая подчиняет себе отдельную личность. И ощущение единства с другими людьми, которое совсем по другому поводу блестяще выразил Маяковский: «Я счастлив, что я этой силы частица, что общие даже слёзы из глаз...»

Необходимость в создании у себя какой-то основы психологической устойчивости я особенно остро ощутил в самом начале войны – в первых числах июля 1941 года. Дивизия, в которой я заканчивал двухлетнюю красноармейскую службу, встретилась с фашистской армией на реке Березине в районе г. Борисова. Ярким солнечным днём автоколонна нашего медсанбата, двигаясь по минскому шоссе, была атакована звеном пикирующих бомбардировщиков. По обе стороны шоссе было открытое поле. Хорошо помню ощущение беззащитности и огромности своего тела, которому никак не удаётся вжаться в сухую землю. И пулемётную очередь, которая, подняв фонтанчики пыли, метра на полтора не дошла до меня. И немецкого летчика в десятке метров над землёй. Мне казалось, что он улыбается... У нас были первые потери: двое убитых, несколько раненых, три разбитые автомашины.

А потом начались недели, которые в памяти слились в сплошную череду ночных переездов, приема сотен раненых и, подчас, многократных в течение дня бомбёжек. Армия отступала, и, иногда, мы за ночь дважды меняли дислокацию. А на каждом новом месте надо было замаскировать машины молодыми деревцами и ветками и откопать щель на случай бомбежки. Это была страшно изнурительная работа. Пересохшая, переплетенная корнями земля сопротивлялась и лопате, и топору. Закончив эту работу, мы, обессиленные, падали тут же около машин на траву, укрывались шинелями в надежде хоть немного поспать. Но зачастую вскоре следовала команда: «По машинам», и, после короткого переезда, весь «производственный цикл» – маскировка машин, рытье окопчика – начинался сначала. А днём – носилки с ранеными и страшные впечатления от десятков и сотен молодых искалеченных тел. Особенно запомнились раненые с оторванной нижней челюстью. И сейчас, по прошествии более 60 лет, при воспоминании охватывают чувства ужаса и беспомощности.

Первые недели войны слились в памяти в непрерывную череду переездов, бомбёжек и изнурительной работы – то с лопатой и топором, то перетаскивание носилок с ранеными. Два основных фактора – физическая усталость и дефицит сна – определяли восприятие происходящего. Из них основным был дефицит сна, он приводил к какому-то полуавтоматическому выполнению необходимой работы и приглушенной реакции на окружающее. Это состояние можно, пожалуй, сравнить со второй фазой опьянения, когда нестерпимо хочется спать, а всё происходящее вокруг воспринимается заторможенно и безразлично. Это состояние психологической оглушенности помогало, вероятно, пережить весь ужас происходящего. Помню, как до войны я попросил разрешения присутствовать на операции по поводу аппендицита. Когда хирург произвёл первый разрез и показалась кровь, у меня закружилась голова и я был вынужден уйти из операционной.

Может показаться, что я отвлёкся от темы, с которой начал эту главу, – о создании у себя какой-то нерелигиозной системы психологической устойчивости. Но это не так. Описание первых страшных недель войны понадобилось для того, чтобы объяснить и обосновать то новое, что появилось в моём восприятии жизни.

После того, как я пережил бессчётное число бомбёжек и обстрелов, под огнём переплыл Днепр на Соловьевской переправе, неоднократно бывал в острых ситуациях, которые заканчивались благополучно, у меня выработалась какая-то фаталистическая уверенность: столько раз обходилось – и на сей раз обойдётся! Это я много позже прочитал:

«Разрыв, и лейтенант убит.

И смерть опять проходит мимо.»

Конечно, основной причиной того, что я остался жив, было то, что дивизией, в которой я служил, командовали талантливые военачальники. Наша дивизия выжила и сохранила боеспособность на этом страшном пути отступления, где только в окружение и плен попало более четырех миллионов советских военнослужащих. Хочется назвать полковника Якова Крейзера, который командовал дивизией в первые месяцы войны. Он стал одним из первых Героев Советского Союза, а дивизии было присвоено звание Первой гвардейской.