VII.
Но как ни корректно относились мы к сношениям с Музеем, жандармы все более и более становились подозрительными. И хотя самая внимательная бдительность не могла дать в их руки ни малейших подтверждений для их подозрительности, от этого она только усиливалась: значит, дело ведется так тонко, что изловить обыкновенным путем не удается. Да и как тут изловить! Посылают, например, коллекцию насекомых: натыкано в дно сотни две букашек во что-то рыхлое, оклеенное бумагой; а что там под бумагой-то? Придется все разломать, чтоб удостовериться в этом. А как тут ломать? Скажут: вандалы, науки не уважаете! Нет, уж лучше подальше от таких тревожных и щекотливых передач!
Гангарт, организовавший сношения с Музеем, ушел от нас в тот же год (1897 г.). Его преемник Обух, вообще мало стеснявший нас, не обладал той самостоятельностью, какую проявлял его предшественник, и ни капли не сочувствовал никакому прогрессу, в чем и признавался нам открыто. При своей нерешительности и недалекости, он затруднялся только в выборе средств, какими удобнее было бы воспользоваться, чтобы прекратить несимпатичное ему дело.
Уже не раз делались к нам подходы -- пресечь зло на "законном" основании. Дело в том, что на коллекции мы затрачивали казенные деньги, ассигнованные нам на материалы для работ и на ремонт мастерских. Деньги эти предназначались на наши нужды. На каком основании тратим их мы на нужды Музея?
Придирки делались уже не раз, но произвести строгий учет этим расходам было невозможно. Мы делаем коллекции лично для себя, для самообразования, из остаточных же материалов делаем для Музея. Да, собственно, для Музея-то мы ничего и не делаем, а делаем для доктора, который, как член управления, имеет официальное разрешение -- заказывать нам вещи и получать от нас продукты наших трудов. А куда он затем их девает, это уж его дело. Ведь и сами жандармы не держат у себя все наши изделия, а часто снабжают ими своих приятелей.
Словом, благодаря некоторой софистике, именуемой дипломатией, мы отстаивали свои позиции довольно успешно вплоть до ухода доктора Безроднова.
С его уходом, мы уже предчувствовали, дело скоро пойдет насмарку. Были некоторые надежды на его преемника. Но подыскание ему преемника, как водится, затянулось. А когда он наконец нашелся, то оказался совершенно не пригодным для наших целей.
Продолжать же текущие дела с Музеем временно взял на себя наш смотритель, ротмистр Гудзь. Человек он был добрый и сам по себе вел бы дело с полной готовностью. Но он был труслив и робок, зависимость же его от начальника управления была ничем не ограниченная, и потому сразу же дело захромало. Не решаясь отказать прямо, он брал у нас коллекции, говорил, что отправил их в Музей, а сам складывал их в канцелярию, как в кладовую, и отправлял едва четвертую часть. И сверх того не раз предупреждал, чтобы мы сдавали как можно реже и делали как можно меньше.
Я, например, сдал ему разом 5 гербариев огородных растений как раз перед поездкой унтера в Петербург, и после поездки Гудзь на мой вопрос ответил, что все 5 гербариев он отправил. Унтер же, спрошенный отдельно, удостоверил, что в Музее он был, но туда ничего не возил.
При таких условиях продолжать работу далее было весьма рискованно и вовсе неинтересно. Быть может, через год я узнаю из печатного отчета, как узнавал ежегодно и прежде, что получено и что нет. А быть может, мне и отчета не дадут вовсе.
Наконец, как на главную причину тормоза, Гудзь откровенно намекал, говоря своеобразным языком, что у нас теперь "обменный персонал". Это было уже после привоза к нам Карповича. Оказывается, не только от нас уезжают люди, но и к нам приезжают. И значит, при таком "обмене" легко условиться с Музеем о всем, о чем угодно, и писать ему и получать от него самые конспиративные вещи.
Свободное копирование
